Читаем Дневники 1930-1931 полностью

10 Августа. Утро очень росистое, яркое, на вырубке всюду висели кружки паучиных сетей, от росы сделавшихся кружевными. Я так увлекся фотографированием этих сетей, что забыл про Нерль, которая шла по чернышу. Вспомнив про нее, я по колокольчику разыскал ее и убил черныша (Всего с 1-го Августа: 2 глухаря, 1 черныш, три молодых тетерева и 1 бекас).

Рано утром сегодня занимался луной — ничего не вышло, потому что она мало светит, а я дал скорость, как солнцу. Потом снимал восход солнца. Плохо вышло, потому что восход не виден за лесом. Заметил, что после грозы, при радуге свет много актиничней (прозрачность?) Радуга разделяет фотографию пополам: со стороны красного — она темная, со стороны фиолетового — светлая. Продолжаю заниматься снимками водяных растений. Начал снимать людей, старух и детей.


11 Августа. Утро светлое, потом сильный ветер при солнце, под вечер дождик.

Охотился в Селкове, убит молодой тетерев в черном пере, другого поймала Бьюшка, еще рябчик.


Надо понять, что может дать камера и что не может. И это очень трудно, потому что хочется снять все, что кажется очень красивым. Вот сильно росистое, ярко солнечное утро. В мелколесье роса села на тончайшие сети пауков, и они стали очень заметны. С восторгом я бросился снимать эти кружева, но когда проявил — никакой особенной прелести не вышло. Это потому не вышло, что восторг мой при виде сеточки был не от нее одной, все блестело, все сияло, а сеточка значила не больше кружевного чепчика на голове прекрасной женщины. Фотография дала мне только чепчик… Надо научиться требовать от камеры только для нее возможное…


Пожар. В обед прошел в сторону Заболотья древний старец, в поповском котелке, синей рубахе без пояса и в парусиновом балахоне. Хозяева нам объяснили, что это священник из Селкова идет в Заболотье: зимой его раскулачили, а теперь вот вышло, что неправильно раскулачили, и ему возвращают коз, он идет за козами. Матушка же его, говорили, еще утром прошла, такая маленькая, старенькая…

Потом вскоре после того, как священник прошел, в Селкове загорелось. Ветер был страшный, сгорело 27 дворов. Приходили о пожаре разные слухи, до вечера народ обсуждал событие на разные лады. Интересно, что в разных деревнях по-разному бывают пожары: есть деревни, например, Скорынино, которые вовсе не горят: никакие старики не запомнят, когда горело Скорынино или (Мергусово?). А в Селкове каждый год горят. Думают, что горят больше от ребятишек, которые играют в огонь, когда родители уезжают на весь день на далекие покосы. Где правильней родители соблюдают детей, там и горят меньше. А может быть, и где полосы ближе к деревне.

Под самый вечер в полумраке обратно прошел из Заболотья в Селково старый батюшка с маленькой своей попадьей и тремя возвращенными ему козами. На нем висели какие-то лохмотья, а белого балахона не было. Стали догадываться, что он балахон променял, на этом согласились все, а на что променял, догадаться не могли. Еще долго спорили о том, сгорел ли он или нет.

— Сгорел! — говорили одни.

— Остался, — спорили другие.

Тут вскоре из Селкова приехала Нюша. Ездила она туда за своими сундуками, которые свезла к родным недели две тому назад: она хотела уйти от мужа и переправила сундуки в Селково, но потом раздумала уходить и теперь, маскируясь пожаром, вернула сундуки. Ее обступили и долго расспрашивали, отчего началось и кто сгорел. Началось, конечно, от мальчишки, играл в огонь, ветер подхватил искры и понес. Страшно горело! Какая-то старая дева увидела пожар из болота — ноги отнялись, три версты на брюхе болотом ползла.

— Сгорела? — спросили Нюшу.

— Сгорела, — ответила она.

— А поп?

— Какой поп, молодой или старый?

— Старый.

— Старик сгорел, молодой остался.


Мы с Ефр. Пав., раздумывая о старости этого древнего попа, оставшегося с тремя возвращенными ему козами, сделали заключение: — Если о современной жизни раздумывать, принимая все к сердцу, то жить нельзя, позорно жить…


Кооперация променивает мужикам махорку на мешки, а мешки нужны, конечно, для нового хлеба, который будет поступать от мужиков.


Солнечный день в бору: после росы — матовый блеск брусничника, а иногда и металла.


В нынешнем году глухари почему-то перебрались в Попов Рог, где раньше я их никогда не встречал, — вероятно — думаю — их коренное место залило водой, и матки перевели молодых сюда; еще, может быть, повлиял неурожай ягод, правда, и тут их вовсе нет, но зато, вероятно, много животного корму.


Так устроено в космосе, что вокруг одного светила вращаются другие, и то большое светило, в свою очередь, вращается вокруг какого-нибудь, и малое светило, в свою очередь, часто является центром вращения какого-нибудь «спутника». У нас же, в человеческом мире, если кому-нибудь попадает в руки власть, то он думает, будто все вокруг него вертится, а сам он неподвижен.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное