Дневники. 1984

11 марта, понедельник. Вечером был на «Корсаре» в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Сидел в амфитеатре, и хорошо был виден зал и пол сцены. Воистину этот легонький балет стал для меня любимым. Облегченная музыка все время действует, и все время без какой-либо тяжести изящно и волшебно танцует действие. Я получил удовольствие в чистом виде, ничуть не умничал, ничего не сопоставлял. Но вдруг одна мысль прорезала это созерцательное сибаритство: я твердо выделил взглядом то место на сцене, где я мальчиком танцевал в балете Спадовеккиа «Берег счастья». Это Артек, компания детей разных национальностей, ставших воинами-интернационалистами во время войны. Смутно помню военные сцены, но утренние пионерские, довоенные и послевоенные, хорошо помню. Куда делся этот нынче наверняка приватизированный и растащенный лагерь, куда делись интернационалисты, когда-то счастливые дети и где люди, которые это когда-то танцевали? В афишке уже ни одного знакомого мне имени. Только некая Голикова ходит в фигурантках. Не дочка ли это нашей красавицы Зины Голиковой? Ни с кем не вижусь, ни с кем не встречаюсь. Вроде бы слышал, что Света Пейч торговала билетами в филармонии. Если бы поднять всех покойников, которые танцевали на этой сцене, то танцующие скелеты заполнили бы сценическое пространство.

Из «Нашего современника» мне привезли файл набора «Гувернера». Это облегчит мне редактирование и переделку. Постепенно я понял, что «Современник» просто испугался романа. Настроение хорошее и легкое, все к благу, роман, я думаю, выпишу до блеска. Кое на какие мои собственные просчеты при редактуре Сегень мне указал.

12 марта, вторник. Утром на семинаре был Ефим Лямпорт. Говорил интересно о корневом значении журналистики и о «Прогулках с Пушкиным» Синявского. О необходимости наполнения формулы. О пустоте и о легкости письма. Ребята были агрессивны, ибо умная и логическая речь подразумевает очевидное, а если очевидное, то «почему это высказываю не я». Умников не любят. Но еще до семинара Ефим показал мне только что полученный загранпаспорт, в котором уже поставлена печать «Отъезд на постоянное место жительства». Ефим уезжает и, как сказал мне, твердо решил заняться в Америке врачебной практикой. «Я могу рассчитывать только на свои 32 года. Три года на то, чтобы сдать экзамены, а потом натурализоваться и получить работу». А я подумал: «Выжили, отжали. И здесь не русские или евреи, не писатели или критики, здесь тусовка писательского истеблишмента, которому Ефим своими инвективами мешал. Битовы, Окуджавы, Ивановы, Чупринины, вся братия. Разговоры Лямпорта, что в этом виновата Шохина или кто-либо — это лишь романтические размышления о происшедшем».

В обед был у Кондратова по делам фестиваля: возил ему протокол заседания жюри, по которому он должен будет выплатить 25 миллионов рублей пяти молодым актерам. Кабинет Сережи украшают несколько прекрасных портретов художника Ф. Барбышева, который оформлял мое «Избранное». «Здесь никогда не будет портрета Солженицына». Поговорили об А. И., об «Иване Денисовиче», о Достоевском, Шолохове и А. Толстом. Из списка фамилий ясна и тема — эпопея. А значит, поговорили и о «Красном колесе». Солженицын пытается заполнить пространство «Колеса» документами и «правдой» вместо того, чтобы заполнять собой. Это уже моя негустая мысль. Дальше разговор скользнул на толстые журналы, которые по своей маломощности не могут определять литературной жизни, и была высказана идея «Отечественных записок», которые сразу можно было бы раскрутить до тиража 200 тысяч экземпляров, и тогда попробуй с ними не посчитаться. «Бросай свой институт и становись главным редактором. Зарплата наверняка будет побольше, чем у ректора». Пофантазировали, что хорошо бы журнал устроить в бывшем особняке «Знамени».

Вечером у меня был актер Сережа Юшкевич, подарил ему «Марса».

На следующий день, вдогонку:

С легчайшей подачи нашего физрука Тычинина пошел вчера объясня­ться на заочку. Была одна Неля, хорошо поговорили. Я объяснил ей, что если отстал с переездом в основное здание деканата, то все равно вижу низкий уровень, который дает заочное, отписки вместо рецензий, несоответствие учебного плана. Если на все закрываю глаза, то это не от слабости.

Под вечер пришла Галина Александровна с одной дагестанкой, слабой девицей из семинара Цыбина, которая уже две недели тырится в общежитие. Ее курс давно уехал, но желательно пожить в Москве. Речь шла о том, что мы то разрешаем, а то нет кому-либо жить. И вдруг в разговоре Г. А. сказала: «Я так ненавижу, сейчас, этот Кавказ за то, что они сделали с нашими ребятами». На этих словах все отчуждение между нами рухнуло.

13 марта, среда. Всю ночь болело горло, страх смерти, с вечера два телефонных звонка: Вульф — о «большом успехе» «Бесприданницы» и Глеб — надо быть на вечере «Голоса» в четверг. Глеб вспомнил о моем мифическом так и не изданном шеститомнике. Шестикнижье!