Дневники. 1984

Я поражаюсь, как много беру от В. С. Ведь раньше я никогда не держался за старые журналы. Кажется, наступила очередь тем номерам, которые я не прочел в перестройку. С жадностью проглотил в «Знамени» подборку рассказов, писем и стихов Шаламова. Стихи прекрасные, в рассказах много столь любимой мною манеры мыслить, а не только «изобразительности» и точности, накрахмаленного и демонстративно выставленного, как у Бунина, слова. Самое интересное у Шаламова — стихи. Самое любопытное — переписка с Солженицыным. Здесь два характера, две жизненные установки. Расчетливость и постоянная экономия собственных сил и времени для творчества, для художественности у Солженицына мне претит. Последний, кстати, не дал его вдове права опубликовать и свои письма к покойному Шаламову. Но многое становится ясным и из ответов лагерника «второго сорта». Из подробностей, из самых доброжелательных ответов и отзывов на публикацию «Ивана Денисовича» становится ясно, что Солженицын сидел не в самых трудных лагерях и почти всегда «на подсосе», на шарашке, в общем, не на черных, убийственных работах.

Неожиданным для меня оказалось скептическое отношение Шаламова к евреям. Это видно и по его замечаниям о судьбе солженицынского Цезаря Марковича, и по списку доносчиков, из-за которых Шаламову закатали второй срок.

Прочел за несколько недель «Культуру». Жуткие и почти бездоказательные нападки на Горького. Судьба этого писателя очень раздражает нашу интеллигенцию. Во-первых, ему позволено было менять свое мнение, чего не позволено щелкоперам, ибо оно у него органично, и заблуждался он органично и естественно. Во-вторых, он создал литературу из того, что современный интеллигент не знает и знать не хочет, а если бы и хотел, то узнать и сострадать этой простой народной жизни он бы не смог. Да как же он посмел! Как он осмелился, а мы учились, учились, складывали слова, а у нас не получается так, и нашу гладкую и нешершавую писанину почему-то не ценят.

Попалась отвратительная статья Бориса Васильева о религии. Все этот старый прихлебатель валит на большевиков. Взять бы и кое-какие факты из этой статьи проверить. Как снимали фильм о вскрытии мощей Сергия Радонежского — с какого года вошли в обиход золотые зубы, которые, по словам писателя, выкапывали и выламывали уже в двадцатые и тридцатые у буржуазных покойников большевики. Мерзость.

24 июля, среда. На один день приехал раньше с дачи. Сегодня мне вручали уже давно обещанный указом президента орден. Процедура эта проходила в десять часов, в Министерстве культуры, ужасном современном здании на Китайском проезде, которое я помню еще по прежним годам. Внизу, в вестибюле, серого камня полы; поразило меня малолюдство учреждения, которое я привык видеть кишащим деятелями культуры. Все блеклое, как бы выцветающее. Я помню зал заседания коллегии по тому времени, когда выступал здесь на совещании по созданию мемориального центра Булгакова. Тогда я впервые увидел недосягаемую, как мне казалось, Чудакову. Сегодня этот зал не вызывает у меня почтения, какие-то недозавинченные батареи отопления, традиционно красный цвет на креслах пообтерся. До того, как появился Е. Ю. Сидоров, наш министр, о котором я достаточно много и подробно пишу, стали просачиваться члены коллегии и рассаживаться за большой длинный стол. Здесь тоже все траченные молью. Из знакомых лиц только Валера Подгородинский, с которым мы вместе выбивали госпремию Вите Симакину, и Костя Щербаков — усатый полуседой младенец. Глядя на него, я все время думаю: служба у них, сердешных, в породе. Зал был почти полный, видимо, из-за спешки и занятоcти предвыборной кампанией никаких вручений не производили, а вот теперь как бы награждения и по случаю Победы. Лица все не молодые, но в своем подавляющем большинстве русские. Вот кто вывозит русскую культуру.

Орден мне вручили одному из первых. Зная о циркулирующих по Москве слухах о новом министре, я довольно бодро посоветовал Евгению Юрьевичу (про себя я все равно зову его Женей Сидоровым), итак, в момент рукопожатия я пожелал Жене Сидорову скорее возвращаться под родные знамена. В этот же момент я вспомнил свой кабинет в институте с вываливающейся в углу краской и неизменное красное знамя с Лениным и положенными словами. А что? Пожалуй бы, и уступил Жене кресло, продавленное когда-то его же ягодицами. В связи с награждением я сделал довольно наглый министру подарок, презентовал ему «Огурцы», которые в значительной части посвящены его персоне и которые он, конечно, хорошо знает.

Среди награжденных много было музейных работников. Вспомнил мысль Наполеона: я даю человеку бляху, орден, и привязываю к себе на всю жизнь. Из лиц более или менее известных только Пресняков старший и Марта Цифринович. Кажется, Цифринович получала какое-то звание, за нее я искренне порадовался.