Дневники

Тут все чепуха. Тут и Макаров, и Головин, и вдруг, случайно - какой-то подозрительный Неклюдов, потом споры, кому быть министром этого нового грядущего министерства, потом стычка Львова с Керенским, потом, тут же, о поощрении со стороны Сов. Раб. Деп., перманентное заседание художников у Неклюдова (?), потом мысль Д. В., что нет ли тут закулисной борьбы между Керенским и Горьким... Дмитрий вдруг вопит: "выжечь весь этот эстетизм!" - и, наконец, мы перестаем понимать что бы то ни было... глядим друг на друга, изумившись, раз навсегда, точно открыли, что "все это - капитан Копейкин".

Надо еще знать, что мы только что три часа говорили с другими о совсем других делах, а в промежутках я бегала в заднюю комнату, где меня ждали два офицера (два бывших студента из моих воскресников), слушать довольно печальные вести о положении офицеров и о том, как солдаты понимают "свободу".

В полку Ястребова было 1600 солдат, потом 300, а вчера уже только 30. Остальные "свободные граждане" - где? Шатаются и грабят лавки, как будто.

"Рабочая газета" (меньшевистская) очень разумна, советские "Известия" весьма приглажены, и - не идут, по слухам:

раскупается большевистская "Правда".

Все "44 опасности" продолжают существовать. Многие, боюсь неизбежны.

Вот, рядом, поникшая церковь. Жалкое послание Синода, подписанное "8-ю смиренными" (первый "смиренный" - Владимир). Покоряйтеся, мол, чада, ибо, "всякая власть от Бога"...

(Интересно, когда, по их мнению, лишился министр Протопопов "духа свята", до ареста в павильоне, или уже в павильоне?)

Бульварные газеты полны царских сплетен. Нашли и вырыли Гришку - в лесу у Царского парка, под алтарем строющейся церкви. Отрыли, осмотрели, вывезли, автомобиль застрял в ухабах где-то на далеком пустыре. Гришку выгрузили, стали жечь. Жгли долго, остатки разбросали повсюду, что сгорело до тла - рассеяли.

Психологически понятно, однако что-то здесь по-русски грязное.

Воейков в Думе, в павильоне. Не унывает, анекдоты рассказывает.

"Русская Воля" распоясалась весьма неприлично-рекламно. Надела такой пышный красный бант - что любо-дорого. А следовало бы ей помнить, что "из сказки слова не выкинешь", и никто не забудет, что она - "основана знаменитым Протопоповым".

11 Марта. Суббота.

Надо изменить стиль моей записи. Без рассуждений, по-голее факты. Да вот, не умею я. И так трудно, записывая тут же, а не после, отделять факты важные от не важных. Что делать! Это дневник, а не мемуары, и свои преимущества дневник имеет; не для любителей "легкого чтения" только. А для внимательного человека, не боящегося монотонностей и мелочей.

С трех часов у нас заседание совета Религиозно-Фил. О-ва. Хотим составить "записку" для правительства, оформить наши пожелания и указать пути к полному отделению церкви от Государства.

Когда все ушли - пришел В. Зензинов. Он весь на розовой воде (такой уж человек). Находит, что со всех сторон "все улаживается". Влияние большевиков, будто бы, падает. Горький и Соколов среди рабочих никакого влияния не имеют. Насчет фронта и немцев - говорит, что Керенский был вчера в большой мрачности, но сегодня гораздо лучше.

Уверяет, что Керенский - фактический "премьер". (Если так - очень хорошо).

Вечером - Сытин. Опять сложная история. Роман Сытина с Горьким опять подогрелся, очевидно. Какая-то газета с Горьким, и Сытин уверяет, что "и Суханов раскаивается, и они будут за войну, но я им не верю". Мы всячески остерегали Сытина, информировали, как могли.

И к чему кипим мы во всем этом с такой глупой самоотверженностью? Самим нам негде своего слова сказать, "партийность" газетная теперь особенно расцветает, а туда "свободных" граждан не пускают. Внепартийная же наша печать вся такова, что в нее, особенно в данное время, мы сами не пойдем. Вся вроде "Русской Воли" с ее красным бантом.

Писателям писать негде. Но мы примиряемся с ролью "тайных советников" и весьма самоотверженно ее исполняем. Сегодня я серьезно потребовала у Сытина, чтобы он поддержал газету Зензинова, а не Горького, ибо за Зензиновым стоит Керенский.

Горький слаб и малосознателен. В лапах людей - "с задачами", для которых они хотят его "использовать".

Как политическая фигура - он ничто.

12 марта. Воскресенье.

С утра, одновременно, самые несовместимые люди. Рассадили их по разным комнатам (иных уже просто отправили).

Сытин, едва войдя, - ко мне: "вы правы..." Говорил с горькистами и заслышал большевистскую дуду. Полагаю, впрочем, что они его там всячески замасливали и Гиммер ему пел "раскаянье", ибо у Сытина все в голове перепуталось.

Тут, кстати, под окнами у нас стотысячная процессия с лимонно-голубыми знаменами: украинцы. И весьма выразительные надписи: "федеративная республика" и "самостийность".

Сытин потрясался и боялся, тем более, что от хитрости способен самого себя перехитрить. Газету Керенского клянется поддержать (идет к нему завтра сам), и в то же время проговорился, что и газету Гиммер-Горький не оставит; подозреваю, что на сотню-другую тысяч уж ангажировался. (Даст ли куда-нибудь еще вопрос).