Дневники

22 февраля. Какой изумительный возница — вез меня и Добу- жинского в Порхов. «Вы такие образованные люди, доброкачественные люди, и как вы меж собою уважительно, и я вам молока — не за деньги, а так! и гороховой муки!» — словом, нежный, синеглазый, простодушный. Зовут его Федор Иванович. Был он в Питере — погнал «наш товарищ Троцкий». И опять то же самое: от- 1921 дал весь свой хлеб — солдатам. Я жую, а они глядят.

Я и отрезал, и маслом намазал. Так один даже заплакал. Другие за деньги продавали, а я — Христос с ним!

Здесь в Холомках — мы живем забавнейшей жизнью. У Добу- жинских есть немка-бонна, Анна Густавна. У Гагариных — француженка. Анна Густавна — благороднейший человек — но деспотический, прямолинейный до жестокости. Сколько ни просят ее До- бужинские резать хлеб тонкими ломтиками (к обеду), она режет толстыми, потому что убеждена, что «так лучше!». Она всегда убеждена в своей правоте, в правильности и целесообразности всех своих поступков. С нею спорить невозможно. Она считает всех неизмеримо глупее себя. Но работница она чудесная, гармоничный, ценный человек, и Добужинские подчиняются ее деспотизму без особого бунта. У Гагариных такое же владычество Франции. Мадам управляет их домом. Ей, например, не нравится, что я беру их дрова, и она запретила им выдавать мне топливо, так что старуха Гагарина, Марья Дмитриевна, тайком от мадамы воровала сама у себя дрова, чтобы затопить мне печку. Словом, весь дом во власти какой-то Антанты. Замечательно, что немку зовут Анна, а француженку Жанна.

Вчера я читал в Порхове — в библиотеке. Брился у парикмахера Федора Федоровича из кантонистов, — которому 87 лет. Бритва пляшет в его дрожащих руках — но выбрил он чисто и скоро. Я спросил, что он делал, что дожил до такой старости. Он ответил:

— Никогда не пил водки. В рот не брал. Разве иногда графинчик!

Женился он вторично — когда ему было 65 лет. Весел, ругает советскую власть и спрашивает: «когда это кончится?» Как будто собирается жить и жить.

24 февраля. Ах, какая милая княжна. Вчера, тронувшись моими печалями, что мне нечего привезти домой, она предложила мне отсыпать гороховой муки, овсянки и т. д. «Я получила за лечение, берите». Потом пошла со мною по снегу за 4 версты в деревню Турово — к знакомым мужикам — к Игнатию Яковлевичу Яковлеву. Игнатий Як. без единого седого волоса, красавец, с белыми зубами — сидит и плетет лапти — художественно. — Да сколько вам лет? — «А мне две семерки: 77. И не будь моя баба смямшись, я бы еще ого-го! А вот отцу моей бабы в прошлом годе стукнуло сто — ничего — живет». Мы достали мой пиджак, и Маша, молодая крестьянка, побежала по избам — не купит ли кто, причем за пиджак мы потребовали 3 ф. масла, 15 ф. шпику и 10 ф. крупы. Скоро какая-то курносая краснощекая впилась в пиджак — и мяла, щупала его, рассматривала каждую ворсинку, отходила от 1921

него, примеривала его на всех мужиков и наконец пошла за провиантом. Между тем в избу вошел столетний. Медленно, неуверенно прошел он к лавке, сел — я подбежал к нему. Поздоровался. Он взял мою руку и потянул поцеловать. «Здравствуй, миленый, жаланный сыночек… И скажи, кормилец, когда это кончится? Я, жаланный, помню крепостное право, мне лет тридцать было, как помещики рушились, а такого не помню… Где ж это видано?.. (И он отчетливо стал перечислять, кого убили в эту революцию.) Попа убили, попа. Неужели за попа ничего не будет? Вот при крепостном праве старуха была помещица (и он рассказал, как прежде помещики жалели людей)... А теперь?»

— Теперь свобода, — сказал 77-летний. — Свобода в животе.

Тут пришли от бабы сказать, что она отказывается от пиджака. Опять тоска, канитель, и после 3-х часов канители пиджак остался при мне, хотя княжна и взяла на счастье красный мешочек.

Третьего дня я с Додей Добужинским ночевал в Порхово в библиотеке. Утром осматривал общежитие. Дети спят по двое на одной кровати, в крошечной комнате — 10 человек. Нас обратно везла баба, которая рассказала, как ее дети без сапог побежали однажды к мосту на реку, потому что разнесся слух, что поймали пружинщика и на два часа посадили его, голого, в снег. Духовные развлечения Порхова.

При нас одна порховская девица говорила по телефону. Телефонную барышню вызывают прямо по имени: «Нюра, а, Нюрь! дай-ко мне»... Самое аристократическое развлечение — катание с горы. Барышня так жантильно говорила по телефону об этом ка- таньи, будто это раут у британского посла.

Когда мы с Додей спрашивали в Порхове дорогу — баба сказала: это в самом цилиндре города.