Дневники

И Оскар Уайльд… У него была такая милая жена. Двое детей. Моя жена давала им уроки. И он был талантливый человек: Элизе Реклю говорил, что написанное им об анархизме (?) нужно высечь на медных досках, как делали римляне. Каждое изречение — шедевр. Но сам он был — пухлый, гнусный, фи! Я видел его раз — ужас!

В «De Profundis» он назвал вас «белым Христом из России»... *

Да, да… Чепуха. «De Profundis» — неискренняя книга.

Мы расстались, и хотя я согласен с его мнением о «De Profundis», я ушел с чувством недоумения и обиды. То же чувство я испытывал, когда читал его бескрылую книгу о русской литературе*. Словно выкопали из могилы Писарева — и заставили писать о Чехове. Туповатым и ограниченным шестидесятником пахнуло на меня. В Кропоткине есть и это.

14 августа. Получил вчера тысячу рублей. Был у Буренина вечером. Старикашка. Один. Желтоватый костюмчик — серые туфли, лиловый галстук. Обстановка безвкусная. В прихожей — бюст в мерзейшем стиле модерн: он показывал мне, восхищаясь — смотрите, веками как будто шевелит. Все стены в картинах — дешевка. «Куплено в Венеции», — говорил он, показывая какую-то грошовую, фальшивую дрянь.

Ну, это вещь неважная! — сказал я. 1917

Зато рамка хороша.

Когда я пришел, он читал книгу — о крысах. — «Представьте, у крыс бывает такая болезнь: сцепятся хвостами в кучу штук десять, и не расцепить. Так и подыхают. Совсем, как наше правительство теперь».

О Судейкине: — Я отца Судейкина помню, полковника. Видел его за неделю до смерти. Он был полковник, начальник охранки. Охранка находилась на Морской, при градоначальстве. Я был тогда редактором какого-то журнальца, выходившего при «Новом Времени». И вот меня пригласили в охранку. Я пошел. Ждал долго. Вышел ко мне, — ну совсем Иисус Христос. Такая же прическа, как у тициановского Христа (я всегда удивлялся, у какого парикмахера Христос причесывался). Такая же борода. Только глаза нехороши: сыщицкие.

Тут к вам есть письмо от одного политического преступника.

Политического преступника?! Ко мне?

Да. Балакина. Вы его знаете?

Знаю. Он сотрудничал в нашей газете. И когда его однажды посадили в тюрьму и приговорили к ссылке черт знает куда — я похлопотал (через Скальковского) перед Лорис-Меликовым, и его сослали всего только в Пермь.

Да, да! он и теперь просит вашего заступничества.

Но увы, Лорис-Меликова уже нет. У меня нет теперь сановных знакомых. А между тем Балакин достоин всякого участия. Не поможете ли ему вы?

Ах, что вы? Балакин серьезный преступник.

Так мы разошлись. А через неделю Дегаев заманул Судейкина в конспиративную квартиру и укокошил. Ровно через неделю. Дожидаясь Судейкина, я увидел на подоконнике карточку, — среди них портрет кн. Кропоткина с надписью:

И на чело его легла

Печать высоких размышлений.

Я рассказывал сыну Судейкина всю эту историю.

О Некрасове: — Некрасов называл свою редакцию: «Наша консистория». Я принес ему переводы из Мюссе. Через неделю он вернул их мне назад. — «Вот, отец. Наша консистория не желает печатать». Конечно, он не был добряк. Но умница, и писателям делал немало добра. И однажды читал мне стихи — вот эти самые… «Рыцарь на час» — и разревелся. Я удивился. Мне да- 1917 же невозможно было вообразить себе, чтобы Не

красов мог плакать.

Был как-то я у Ивана Аксакова… девственника… Тот был редактором «Дня». Когда он женился на дочери Тютчева, Тютчев сказал о нем:

У него был скверный «День», а теперь будет скверная ночь.

О Всеволоде Крестовском: — Вызывал меня на дуэль.

Много говорил о своем архитекторстве: — Мой отец штук

30 церквей в Москве построил. Я от 11-ти лет до 18-ти учился этому делу. И вот посмотрите: как симметрически у меня в комнате картины развешаны. Я и стихи пишу симметрически. Беспорядка не люблю. Никакой разбросанности. Куплеты. Вот мои рисунки, — и показал мне акварель: «Три грации». Кто бы мог подумать, что Буренин рисовал «Три грации»! Это все равно, как если бы Джек Потрошитель вышивал шелками незабудки! Три грации действительно нарисованы очень отчетливо — по-архитекторски.

5 сентября. Подошел ко мне солдат, с грязными глазами, но бравый. — Товарищ, позвольте попросить… я пострадавший… мне нужно лечиться.

Я вынул кошелек, думал, что есть рубль — оказались одни пя- тишницы, я дал ему пять рублей поневоле.

А в чем ваша болезнь?

Венерическая… Твердый шанкр, — весело объяснил он, не испытывая ни малейшего стыда. — Член залечили, а теперь в … перешло.

Он говорил, даже не подозревая, что сказанные им слова неприличны. «Вот и медицинское свидетельство!» — и он вынул из кошелька (где я заметил кучу кредиток) какую-то бумажку, подписанную «сестра милосердия такая-то».

Что это за сестра? Почему сестра, а не доктор?

Да она же, сука, меня и заразила!

27 сентября. Самый изумительный факт моей жизни. Только что получились (на Загородном, 27, в комнату 30) газеты. Я, не разворачивая, сказал себе стихи:

Ползком переползаючи.

И потом поправил:

Нет, низком. — Разворачиваю «Речь»: там эти же стихи с той

же опечаткой!

И опять: вчера я — за два года впервые — вспом- 1917