Дневники

— Приходите, Вс[еволод] Вячеславович], в гости. Для вас я, так и быть, возьму купон на водку. Нас, ведь, Тамарочка, лишили трудящихся иждивенцев,— в ноябре жиров и мяса...

— Как так? Муж ее пошутил:

— Вырезали жиры и мясо. И все рассмеялись, уж подлинно сквозь слезы. Тут же зашел разговор о немцах. Я высказал предположение, что война затянется до 44-го года. Кл[авдия] Ив[ановна] сказала:

— А я думаю, что немцы слабее. Ведь, если они с нами,— голодными, раздетыми, беспорядочными,— ничего не могут сделать, значит у них самих не лучше.

Стали говорить о беспорядках, сопутствующих войне, о голоде почти неизбежном, но все же в словах Кл[авдии] Ив[ановны] есть правда. Ник[олай] Владимирович] сам складывает печь. Разговор всех вертится вокруг того,— какая у кого в доме температура.

Никулин сказал, что немцы высадились в Кипре.

 

12. [XI]. Четверг.

В два часа Тамара собралась было идти за деньгами в “Известия”, где я просил выписать мне 1.000 рублей. Позвонила. Оказывается, выписали мне за статью 400 рублей, но и те заплатят завтра. За номер в гостинице не плачено четыре дня. Тамара заняла 200 рублей у Гусевых,— и заплатила. Со злости, и отчасти потому, чтобы переписать рассказ “Шумит дубравушка к погодушке”¹⁸⁷ я не пошел обедать. Живу на редкость одиноко. Гостиница переполнена знакомыми, но я был только у одного В.Гусева. Никто не звонит мне, и я никому не звоню по телефону.

Немцы оккупируют неоккупированную зону Франции. Перемирие в Сев. Африке. Немцы высадились в Тунисе.

Вечером — спектакль “Кремлевские куранты”. Пьеса беспомощная, повторяет сотни подобных, но играют очень хорошо. Настроение публики — “еще более твердое”, выражаясь языком дипломатическим, чем 7 ноября. Тогда было напряжение, каза-

192

лось, все ждут — сейчас упадет бомба, и надо будет бежать. Ходили углубленные в себя. Сегодня,— смотрят Друг на друга, смеются,— обычная, пожалуй, с чуть-чуть повышенным настроением, толпа Художественного театра. У подъезда, как всегда в дни премьер, два ряда людей, спрашивающих: “Нет ли у вас лишнего билета?” Сидели рядом с Леоновым. Покашливая — от табаку,— коротко, он жаловался, что ему в эти два года было страшно тяжело, как будто кому-то было легче, и он только один имеет право не страдать, не бегать, не голодать. Пьеса его уже принята в МХАТ¹⁸⁸. Лицо у него стало одутловатое, волосы длинные,— и если он раньше походил на инженера, из тех, что прошли рабфак, то теперь он писатель. Кажется,— под бременем своих писательских тягот, он стал сутулиться. Удивительное дело, никогда он мне ничего дурного не сделал, да и я тоже,— и между нами, в общем, были всегда хорошие отношения, но редко меня кто, внутренне, так раздражает, как он. По закону контраста, наверное?

Гусев сказал, что была речь Черчилля, в которой он сообщил, что русским было объявлено — второго фронта в 1942 году не будет, и пикировка из-за второго фронта происходила для отвода глаз.

13. [XI]. Пятница.

Рано утром принесли рукопись моего романа из “Известий”. Войтинская не только не заикается о напечатании отрывков из романа, который они считают хорошим, но даже не печатают моей статьи. Душевно жаль историков будущей литературы, которые должны будут писать о нашем героизме, стараясь в то же время и не очернить людей, мешавших этому героизму. Чем дальше, тем винт закручивается туже. Любопытно, дойдет ли до какого-нибудь конца или это завинчивание может быть бесконечным.

Переписывал рассказ “Ж.Д.”¹⁸⁹ — за весь день одну страницу. К вечеру сходил в Лаврушинский,— убирал свою комнату. Тамара получила в “Известиях” — триста рублей. Напечатана речь Черчилля — все-таки мы в ней выглядим какими-то дурачками.— От детей письма и посылка: носки и 100 штук папирос. Комка прислал превосходнейшее письмо — обширное и ясное. Неужели и этому быть писателем? И,— грустно и приятно.

Различие в понимании слова “искусство”. Приходила женщина — журналист из “Литературы и искусства”, просила написать

193

статью о выставке “Великая Отечественная война”. Я отказался. Она, при мне, звонила какому-то критику. Тот отказался наотрез. Она сказала: “Я не была на выставке, но теперь и не пойду — все отказываются писать. А нам велено развернуть на две страницы”. А все дело в том, что хочется, чтобы агитацию называли искусством, а искусство — агитацией. Правда, если б выставку назвали прямо агитацией, то туда никто бы не пошел, но ведь и сейчас никто не идет. Днем я проходил по пустынному Лаврушинскому, шел медленно,— и ни одной души не показалось из-за ограды! Так зачем же беспокоиться, обманывать себя и других? По-моему, надо действовать благороднее — да, агитки, да, плакаты, написанные маслом по холсту, да, неважно сделано, но, ведь другого нет ничего? Так давайте же попробуем хотя бы через агитку рассмотреть жизнь? Ведь, видим, хотя и стекло запыленное и засиженное мухами, но все же не стена! Нет, всем хочется в вечность, в великое, хотя бы одним шажком, будь он величиной с мушиный.

 

14. [XI]. Суббота.