Дневники

Пытался писать рассказ — не вышло. Тогда стал придумывать пьесу, мысль о которой мелькнула вчера ночью, в постели. Называется “Злодейка”¹⁹⁰. Тема стародавняя — хороших людей считают за плохих, плохих — за хороших. Но, дело не в теме, а в том, что, благодаря ей, удастся показать современную Москву, с ее переменами настроения, мечтами о тепле, пище.— [нрзб.], ни одного звонка по телефону. Кто-то, где-то еще измеряет меня, а может быть, и не измеряет, что было б гораздо лучше и спокойнее.

 

15. [XI]. Воскресенье.

Днем переделывал “Проспект Ильича”. Так как глава о еретиках напугала наших дурачков, то я ее выкинул¹⁹¹. Эта глава была стержнем, на котором висела глава вступительная — песня о “проспекте Ильича”, и поэтому пришлось выкинуть и первую главу, а раз выкинул — надо менять и заглавие. Я назвал роман “Матвей Ковалев”.

Вечером пошли к проф. Розанову¹⁹². Это человек, собирающий стихи, книги поэтов, похожий на игрушку, которую никто не покупает из-за весьма убедительного безобразия. У него две комнаты книг, расположенных в идеальном порядке, холодно. Выпи-

194

ли водки, он рассказал о том, как и что пишет,— и стало, видимо, непонятно, зачем я пришел. Он попросил записать ему мои стихи. Но, так как стихи мои внушают мне отвращение, то записал ему стихи покойного моего друга Г.Маслова. Да простят мне будущие критики эту шалость!

Вечером,— вернее ночью,— зашли седой Довженко¹⁹³, важно рассуждавший об искусстве, его жена с великолепно сросшимися бровями,— и наверное мозгом, Ливанов с женой. Критиковали положение в искусстве страшно! Только когда я сказал, что критиковать-то мы критикуем, а сами все равно глядим в рот Верхам, то критика смолкла. Вздор какой! Делают минет, а гордятся девственностью. Довженко скорбно и с гордостью спрашивал:

— Почему не прорвалось за все время ни одно произведение? Почему, окровавленное, истерзанное, оно не взошло перед нами?

Я сказал, что нечего гордиться эпохой и считать себя великими. Все эпохи были велики, как и все войны казались их современникам ужасными. Только тогда, когда мы будем считать себя обыкновенными,— тогда появится великое искусство. Если мы все обыкновенны, то нет ничего страшного в наших мыслях, и их можно выслушать, а мы считаем себя столь великими, что никого не слушаем, а только приказываем и кричим, да удивляемся, что приказаньям этим плохо подчиняются.— Выпал первый снег,— плотно.

 

16. [XI]. Понедельник.

Исправлен “М.Ковалев”. Занятие оказалось более сложным, чем предполагал. Из Ташкента события рисовались несколько в розовом свете. Эта розовая дымка пафоса и реет над романом. Здесь же, в Москве, конечно, больше серости, чем розовости. После войны, года три спустя, роман в розовой дымке, наверное, был бы хорош, но сейчас, пожалуй, несколько слащавый. Вот я и снимаю эту слащавость. Трудно, ибо можно, невзначай, снять столько мяса, что и кость обнажится.

Безмолвие города по-прежнему висит надо мной.

Сходил, получил в К.П.бюро продов. справку на обеды в гостинице.

И,— опять писал. Тамара ушла к брату. Пишу. Пробовал читать “Элементы логики”. Нет, не получается. Мысли бегут в сторону, жить не хочется, надежд,— трудно сказать, что никаких,

195

ибо я мечтатель,— ...но, даже и при моей мечтательности и вере, мало, хоть бы умереть случайно как-нибудь. Я боюсь, что из уважения к советской власти и из желания ей быть полезным, я испортил весь свой аппарат художника.— Когда-то давно я изрезал на отдельные страницы словарь Даля. Я никогда не прибегаю к справкам словаря и мне казалось, что перепутанные как попало страницы легче читать. Я взял горсть страниц сюда в номер, и теперь читаю их с наслаждением, почти совершенно непонятным.

Ник[олай] Вл[адимирович], брат Тамары, живет на паек донора. Жена его — на какие-то, кажется слабые, уроки. Кроме того,— продает вещи. И, вот у этих, абсолютно бедных людей, Тамара поехала занимать деньги, для кого — “старейшего советского писателя, автора бессмертного "Бронепоезда"” ...Тьфу! Мы живем здесь скоро месяц. За это время я получил — 420 руб. за очерк “Халима Насырова”, 315р. в газете “Труд” за очерк о ташкентских заводах и 300 с чем-то рублей в “Известиях”.

Телешов, которому в среду справляют 75-летний юбилей, не берет литерный обед в столовой, потому что не позволяют средства, а ест внизу — с прочими. Как хорошо, что мне не 75.

Глубокоуважаемые будущие читатели! Конечно, вы будете ужасаться и ругать ужасных современников Вс.Иванова. Но, боюсь, что у вас под рукой будет сидеть,— в сто раз более нуж-дающий[ся], чем я сейчас,— другой Вс.Иванов, и вам наплевать будет на него! А, что поделаешь?

Вчера Ливанов говорил, что с 1-го декабря введут погоны, ордена будут на лентах, денщики... Они ужинали у какого-то генерал-полковника, и в номере, возле стола обедающих, с вечера до 4-х утра, простоял, вытянувшись в струнку, какой-то капитан. Ливанов сжалился и поднял бокал за его здоровье. Генерал сказал: “А”! Выпили, но капитана к столу не пригласили.