Дневники

Наши молодые студенты, их мамаша страшно суетятся, готовясь к Новому году. Чем больше хлопот, тем скучнее гости. Боюсь, что Новый, — 1947,— будет весьма неуютным, скучным и холодным годом.

Весь день лежал я в постели, читал книги по средневековой философии и культуре — для «Эдесской святыни»^{458}, куда надо кое-что вписать. Приходил С. А. Родзинский, помогающий мне в стряпне сценария «Город в пустыне»^{459}. Он сказал, что два режиссера, посланные в Алма-Ату на работу, просмотрев проспект сценария, признали, что в сценарии мало высококвалифицированных, ученых казахов. Я и сам это давно чувствую, но мне не хотелось отступать от правды — дело в том, что ученых казахов на заводе еще совсем мало, а русских очень много — на балхашском кладбище, говорили мне, уже 26.000 могилок. Не так-то легко выращивать на камне деревья и разводить виноград и цветы.

Воскресенье 1946 — 29 декабря.

Я шел, задумавшись, по переулку, выходящему на ул. Горького. Маленькая, скромно одетая женщина поравнялась со мной и сказала, заглядывая мне в лицо:

— Да? Что на рынках де-е-лается. Не пробьешься!

Видимо, она полагала, что я думаю о том же, о чем думает озабоченно она. И, до некоторой степени, она права: я думал о книжном рынке:

Сегодняшняя литературная политика сразу отбросила прочь почти всю западную литературу — и прошлую, и настоящую. Мы должны обходиться К. Симоновым, А. Фадеевым и тому подобное? Возможно, что для сегодняшнего дня, когда люди много работают, страшно заняты — едой, квартирой, ж.-д. билетами и прочим, — большего и некогда читать, и, может быть, самый пустяшный роман, рассказывающий об элементарных удобствах и выпущенный с западного языка, прозвучит как страшная агитация… ну, а завтра? Года через два все эти неудобства и неурядицы должны пройти, миновать. Тогда, неизбежно, литература должна или расшириться, или же совсем скиснуть? А пока на книжном рынке — «не пробьешься к печатному станку».

Размышления мои не от злобы, а от горести. Конечно, Фадееву выгодно показать свою «бдительность» и изобразить меня чуть ли не черной сотней, но, дай бог, им думать с такой любовью и мукой о моей стране, и о моей литературе, как думаю я.

И мне ужасно хочется самой разнообразной литературы! И я, по-прежнему, считаю одним из самых больших ее несчастий — чудовищно-глупый институт редакторов, людей, зачастую очень хороших, но совершенно неграмотных, испуганных, вздорных. Не лучше и пишущие о книгах.

Мы попробовали написать в Союз — разрешите нам небольшой Кооператив. Фадеев посмотрел и сказал: «Не выйдет». И не вышло. Издательского кооператива^{460} нет, и будет, наверное, не скоро.

Между тем, свершаются гигантские события, страна кипит, строит, — и есть возможность показать эту стройку, и показать необыкновенно ярко. Но, вспомнишь редактора, вроде того же Панферова, и сидящий за его спиной «главлит» в виде некой дамы, плохо причесанной и плохо одетой, и дрожащей от страха, когда она глядит на вашу фамилию, — язык прилипает к гортани, не веришь в себя, в свое перо, в свою веру. Тьфу!

Писал заметки для статьи об электрификации России для «Огонька»^{461}. Читал Ленина и все прилегающее к тем дням, когда засветилась электрификация. Приезд Уэллса, Горький… я хорошо помню эти дни, когда в конце 1920 года или, быть может, в первых днях 1921, впервые приехал в Петроград^{462}. Чтобы проехать (от вокзала, — мой багаж какие-то мальчуганы тащили на салазках), — я дал 10 фунтов муки, — и попал к знакомым, их мне рекомендовал поэт Рябов-Бельский^{463}, это были его родственники. Улицы темны, родственники Рябова-Бельского жили на Литейном, дома возвышались, как утесы, и шел по пустынным улицам с замиранием сердца. «Зачем я сюда. И выйдет ли что?» — думал я. Но вера в свои силы была, по-видимому, очень огромна: я приехал в голод, в стужу, только надеясь на свои силы. «Горький? Быть может, и поможет, а скорее всего: нет», — думал я.

Конечно, сейчас — грязно, тесно, неуютно, в литературе множество идиотов, а того больше подхалимов. Но страна, как вспомнил о тех темных днях, об этом Литейном, — страна шагнула чертовски далеко, и будет, разумеется, уютно, широко, чисто, и даже идиотов из литературы выбросим. Но, а, подхалимов? Едва ли.

…Комка озабоченно сдает первые зачеты и все мучается, что ему нужно отчитываться в какой-то английской фонетике. Тамара непрерывно звонит по телефону: очень болен ее отчим, проф. Сыромятников, и его увезли к Склифосовскому. Дети Б. И. растерялись, старушка жена лежит от волнений больная, Тамара все тащит на себе.