Дневники

Вечером пришел Н. Никитин, — смирный, потерявший все свое нахальство былое и уверенность, голодный Андроников, сонный, и с жадностью евший хлеб, Б. Д. Михайлов в сапогах и брюках с наколенниками, рассказывавший, как пять суток шли две армии из окружения, как, спеша на спектакль группы вахтанговских актеров, его знакомый капитан наскочил на мину и взорвался. Был дождь, — надо было расстрелять часового, что пустил капитана на минное поле, — и комполка приказал написать, что капитана разорвало вражеским снарядом. Другой раз разорвало корову, — бойцы стали подбирать мясо. Животные в лесу привыкли к людям, а люди, занятые взаимным истреблением, животных не убивали. У Михайлова росло двое зайчат. Брюхо у них стало паршиветь, подстилка мокрая. Какой-то боец посоветовал сделать внизу решетку. Зайчата поправились, ели капусту. Затем он их выпустил в поле. Дня через три, обходя поле, он нашел их в противотанковой щели. Щель узкая и глубокая, — бедные зайчата сдохли там. Идет обстрел, — но кричит кукушка, переговариваются глухари, ласка бежит вдоль воронки от снаряда. Михайлов сказал:

— Во всем доме сейчас нет котов, и я оставляю на столе хлеб и масло, мыши не трогают, убежали. У меня на квартире 4 градуса тепла. Ночую в Информбюро в бывшей квартире германского посла.

Пришла Евг[ения] Казимировна^{318} в меховых сапогах из замши, сшитых оперным костюмером. Стала говорить о том, что Б. Ливанову тесно в Художественном театре. Из слов ее можно было понять, что Ливанов перерос всех на голову. Они дружат с Корнейчуком. Ванда Василевская^{319} на вопрос, почему она ходит в штанах, ответила, что она и не мечтала носить форму Красной Армии, а раз ей разрешили носить, она ее, ни при каких обстоятельствах, не снимет. Я всегда думал, что пафос может принимать самые странные формы.

Та же Евг[ения] Казимировна в сильном волнении. С. Михалков сказал ей, — он только что приехал с фронта, — что немцы начали наступление на западе.

Михайлов сидел долго — ему, по-видимому, хотелось что-то сказать мне, но Андроников пересидел его, — и он ушел. Он же сообщил, что Пэтен назначил своего заместителя адм. Дарлана командующим африканской армией, взамен… Дарлан прилетел, и его взяли американцы в плен, вместе с тем, кого он должен был сместить. То-то теперь расскажут о Пэтене, Лавале, и гитлеровском режиме во Франции. Говорят, что немцы хотят заключить мир с Францией, чтобы та присоединилась к блоку «оси» и вступила в войну. Американцы? И, даже осторожный Михайлов сказал:

— Возможно, что высадятся в Марселе, Сицилии, а может быть, в Греции?

На сердце у многих полегчало. Правда, нельзя не согласиться с Михайловым;

— Сталин говорит, что второй фронт будет тогда, когда с нашего фронта отвлекут 80 немецких дивизий, и он прав…

Тем не менее, а то, что происходит, — приятно и волнительно. Ведь, отвлечение 80 дивизий может произойдет и по одной, по одной…

11. [XI]. Среда.

Утром позвонил Войтинской. В доме у ней холодно, она говорит простуженным голосом. Разговаривали об авансе, который мне обещали выписать «Известия». Затем она сказала:

— В три часа ночи мне позвонили взволнованным голосом и сказали, что они открыли второй фронт. Они высадились в нескольких местах…

— В Европе или в Африке?

— Не знаю точно, но что были новые телеграммы. Я их не дождалась и ушла спать.

Вскоре позвонил Михайлов. — Он устраивается в гостинице, спрашивал — как. Я ему сказал о втором фронте. Он ответил презрительно:

— Наверное, высадку в Африке они и называют вторым фронтом.

Тема для карикатуры. Человек стоит перед московскими афишами, на которых всюду напечатано: «А. Корнейчук. „Фронт“» и говорит: «Они не могут открыть второго, а мы сразу открыли четыре».

У газет много людей. Читают через плечи друг друга — все об Африке. Всюду повеселевшие лица. Слух — правительство Виши переезжает в Версаль. Немцы оккупируют всю Францию.

Ходил в «Известия» и «Новый мир». Пытался достать денег. Нету. Я все еще не впряжен в московскую телегу: за роман не получил ни копейки. Начали занимать. К тому же хлопоты о квартире: Югова хотят переселить к нам, к нам же Шкловский… В «Новом мире» Гладков говорит:

— В 1920 году было легче. Само собой, что мы были молоды, но кроме того, была — свобода! — Он говорил многозначительно: — Свобода-а!

— Тогда было «государство» и «человек», — заметил Замошкин. — А теперь одно государство.

Затем, как и все, начали сравнивать — в каком городе лучше. Гладков рассказывал о голоде и холоде в Свердловске. Оказывается, что ни один город наш не приспособлен к войне. Всюду обыватели ненавидят приезжих, вредят как могут, всюду нет воды, холодно, нет еды, грязно… тьфу!