Дневники

Думский блок (ведь он от к.-д. до националистов включительно) получил только свое. На первый же пункт программы (к.-д. пожертвовали «ответственным» министерством, лишь попросили, скромно и неопределенно, «министерство, пользующееся доверием страны») – отказ, а затем Горемыкин привез от царя… роспуск Думы. Указ еще не был опубликован, когда мы говорили с Керенским о серьезном положении по телефону. Керенский сказал, что в принципе дело решено. Уверяет, что волнения уже начались. (Не надо думать, что это мы столь свободно говорим по телефону в Петербурге. Нет, мы умеем не только писать, но и разговаривать эзоповским языком.)

– Что теперь будет? – спрашиваю я под конец.

– А будет… то, что начинается с а…

Керенский прав, и я его понимаю: будет анархия. Во всяком случае, нельзя не учитывать яркой возможности неорганизованной революции, вызываемой безумными действиями правительства в ответ на ошибки политиков. «Умеренные» просьбы должны давать правительственную реакцию. Лишь известная политическая неумеренность может добиться необходимого минимума.

А только он спасет Россию. Его нет – и каждый день стены сдвигаются: стена немцев и стена хаотического бунта внутреннего. Они сдвинутся и сольются. Какие возможности!

Я не устану повторять все то же, все то же: ответственность всецело лежит на кадетах, которые, не понимая момента, выбрали блок с правыми вместо блока с левыми. Борьба с правительством посредством олибераленья правых кругов – обречена на крах. Ведь надо же знать, когда и где живешь, с кем имеешь дело. И это «политика»?

Да зачем, почему, для чего снизошло бы правительство к покорнейшим просьбам Милюкова с Шульгиным и с Борисом Сувориным? (Он тоже за блок и «доверие».) Правительство не боится никаких разумно-вежливых слов. Анархии не боится, ибо ничего не видит и не понимает. В предупреждение «злоумышленных эксцессов» (видали, мол, виды!) этот рамоли Горемыкин созвал к себе на днях… всех градоначальников. У цензуры пока заметны признаки острого помешательства, но вскоре она просто все закроет, и когда на улицах будут расстрелы – газеты запишут усиленно о театре.

Правительство, в конце концов, не боится и немцев.

Но неужели наши главные «политики», наши думцы, кадеты, неужели они о сю пору еще не убедились бесповоротно, что без перемены правительства невозможно остановить нашествие немцев, как невозможно предотвратить бессмысленное восстание?

Я хочу знать; это нужно знать; ибо если они в этом еще не твердо убеждены и действуют как действуют, – то они только легкомысленные, ошибающиеся люди; а если убеждены, и все-таки по-своему, бесплодному (вредному) действуют, – они преступники.

Так или иначе – ответственность лежит на них, ибо, по времени, им должно действовать.

В Петербурге нет дров, мало запасов. Дороги загромождены. Самые страшные и грубые слухи волнуют массы. Атмосфера зараженная, нервная и… беспомощная. Кажется, вопли беженцев висят в воздухе… Всякий день пахнет катастрофой.

– Что же будет? Ведь невыноситель-но! – говорит старый извозчик.

А матрос Ваня Пугачев пожимает плечами:

– Уж где этот малодушный человек (царь), там обязательно несчастье.

«Только вся Рассея – от Алексея до Алексея».

Это, оказывается, Гришка Распутин убедил Николая взять самому командование.

Да, тяжелы, видно, грехи России, ибо горька чаша ее. И далеко не выпита.

Третьего дня было жарко, ярко, летне. Петербург, весь напряженно и бессильно взволнованный, сверкал на солнце. Черные от людей, облепленные людьми, трамваи порывисто визжали, едва брали мосты. Паперть Невского костела, как мухами, усыпана беженцами: сидят на паперти. Женщины, дети…

Указ о роспуске Думы «приял силу», несмотря на сильное давление союзников. Конечно, они не хотят. Но с достаточной ли ясностью видят они путь гибели наш?

Неужели – поздно?

…И вот Господь неумолимо
Мою Россию отстранит…

12 сентября

Уж и Дурново умер и, мертвый, торжествует больше, чем когда-либо. Вводится предварительная цензура. «Не уявися, что будем!» – восклицает… Б.Суворин.

Родзянко отказано в аудиенции. Депутация московских съездов, думаю, не будет принята. А если и будет…

Умеренные возглашают: «Спокойствие, спокойствие, спокойствие!» – как, бывало, Куропаткин в японской войне: «Терпение, терпение и терпение».

Что же, можно молчать.

Зато громко говорят немецкие орудия.

23 ноября

Почти три месяца прошло. Трагизм превзошел ожидания: вылился в трагическую, каменную успокоенность. Полную победу полной реакции.