Дневники и письма

Итак, мы едем. Где-то дальше нас должны прицепить к поезду "Москва-Ташкент". Едем без необходимых самых вещей, без перчаток, галош -а ведь зима. "Поезд" наш переходит с Северной дороги на Казанскую и доходит до станции Фаустово, верстах в 50-ти от Москвы. Останавливаемся саженях в 80-100 от платформы; будем дожидаться ташкентского поезда. Выхожу из. вагона; не препятствуют. Направляюсь на станцию для "разведки", может быть, телеграфировать. В двух шагах сзади шествует провожающий". Захожу в темный буфет, заказываю чаю, осматриваюсь. Спутник мой юркнул в дверь с надписью "Телеграф". Решаю зайти тоже - посмотреть, что он там придумал. Там у нас (в присутствии "провожатого") происходит следующий диалог: "Где здесь подать телеграмму?" - "Это не телеграф". - "А что же это?" - "Здесь был телеграф". - "А почему же надпись на дверях?" - про должаю допрашивать. -"Ее не успели снять". - "А где же здесь телеграф?" - спрашиваю иронически. - "Здесь вообще нет телеграфа" - "Да ну?" - и, показывая на телеграфные аппараты, стоящие в комнате: - "А это что такое?" - "Это .. это ..." Запнулись, не знают, что сказать. Улыбаюсь (единственное, что мне остается), выхожу. По-прежнему провожают до вагона.

Скоро подходит поезд, с ним несколько наших чемоданов. Нас прицепляют. Прощаемся с нашими двумя провожающими: Сергеем и Ф. В-ой. Им ждать здесь несколько часов поезда на Москву; да и ехать порядочно. Хорошо еще, что брату достали у проводника вагона шапку. Трогаемся. На Алма-Ату.

Начинаем устраиваться, нам отводят два купе, в одном вещи, "столовая" и я. В другом Л. Д. и Н. И.

Из всего этого ты можешь заключить цену заметке в "Правде" (Кривде) о "братстве" и прочем. Как известно, вагона мы не выбирали, занимали его спутники-гепеуры, ехали же мы без вещей. Бумага все стерпит.

Через несколько часов на какой-то станции хочу пройтись; не выпускают. Сообщаю нашим, на этот раз решаем смолчать. Л. Д. находит, что лучше не обострять, это все равно ничего не даст. Наоборот, надо медленно завоевать себе хоть некоторую свободу, в частности, вытеснить гепеура из купе и дать этим возможность Н. И. заснуть. Это к вечеру удается - он переселяется в коридор к открытым дверям купе. Хочу пойти в вагон-ресторан поужинать, не пускают опять. Л. Д. просит коменданта (или, как он называет, старшего) к себе. "Мне не сообщили, что семья моя тоже на положении арестованных. В чем здесь дело?" - "Не арестованы, но не имеют права", - отвечает тот. "Дайте ему с собой конвойного", - предлагает Н. И. "Это мне кажется неудобным. Под конвоем (притворно возмущенным голосом) - нет". - "Мне это вполне удобно", - пробую вставить. "Дайте ему тогда штатского, у вас ведь есть штатские . . ." "Это неудобно", - повторяет комендант и уходит. Я голоден и поэтому зол. Вдруг он возвращается: "Пожалуйста, идите". "Что такое?" - спрашивает Л. Д. - "Я очень извиняюсь, я допустил ошибку". Непонятно. И, действуя, очевидно, по нашим указаниям, посылает со мной штатского провожатого. Выпускают не на платформу, а на внутреннюю сторону, т. е. на пути. Непонятная предосторожность.

Ночью, после того как "старички" мои легли уже спать, ко мне стучат. "Лев Давыдович уже спит?" - "Вероятно". - "Не будете ли вы так добры (вежливость-то какая) сказать, что по уставу дверь должна быть открытой". -"Скажите сами". Будят и сообщают. Л. Д. отвечает, что дверь не заперта. "Все равно, должна быть хоть щель". Боятся, что убежит, что ли.

На дверь, там, где она скользит на роликах, поперек набивают дощечку -чтоб не прикрывалась. Дверь трясется, скрипит, мешает спать ... Приходится терпеть. Я спокойно запираюсь (ведь я "не арестован"), ложусь. Так проходит этот, во всяком случае необыкновенный, день.

* * *

Все, что происходило у нас на квартире после нашего отъезда, происходило и в сотнях других квартир большевиков-ленинцев. Засада в течение суток, повальный обыск, арест 25-30 пришедших проститься товарищей, их "отсидка" в числе сотен других оппозиционеров; сперва в одиночках "внутренней", без книг и газет - на положении полной изоляции; затем в Бутырках, в ужасающих антисанитарных условиях, в общих камерах с уголовщиной всех "специальностей". Повсюду хамское обращение, грубость, издевательства . . . голодовки как единственная форма протеста - все это так хорошо известно!

В пути. 2-й день.