Дневники казачьих офицеров

— Ты кто таков? — спрашиваю молодого хозяина, вызванного мною.

— Хозяин… а што? — отвечает он мне по-мужичьи.

— Сколько тебе лет? — желая узнать его возраст.

— А зачем Вам?., ну, двадцать четыре, а што? — немного смущенно отвечает он, видя мой строгий вид и какую-то подозрительность в моих вопросах.

— Так, значит, ты казак 1-го Запорожского полка?., почему же ты не в полку?., почему ты не на фронте, когда твой год призван?.. Ты, значит, дезертир? — закончил я свою тираду грозных слов.

Он сразу же «все понял», потупив глаза вниз. В это время подошел его старший брат, казак лет тридцати пяти. Отец у них умер, и он в хозяйстве «за отца». Это был крупный белолицый мужчина с рыжей бородкой, подстриженной «лопаточкой». Безусловно, он был служивый, возможно, что не только урядник, но урядник Конвоя Его Величества, так как говорил чисто по-русски и имел хороше обращение.

— Почему твой брат не в полку? — спокойно, но твердо спрашиваю его.

— Он в отпуску, господин полковник… — отвечает «брат за отца» и тут же очень внимательно добавляет: — А если что Вам надо из фуража иль покушать, то все у нас есть. Пожалуйста, располагайтесь как дома.

— Иди отпусти сена и зерна! — говорит он своему младшему брату тоном приказания и, видимо, лишь для того, чтобы убрать его с моих глаз.

Так нас встретила вторая кубанская казачья станица — своих строевых братьев-казаков, отошедших в седле и с тяжелыми арьергардными боями от самого Воронежа. И если крестьяне русских губерний по пути нашего отступления всегда безотказно давали казакам просимое, за что сотни и расплачивались, то здесь, в своем краю, отказ казака казаку был совершенно недопустим. В таких случаях я был строг и определенен. И своих строевых казаков в обиду не давал. Потом опишу и другие подобные случаи по ходу событий.

Дивизию почему-то перебросили дальше на запад, в станицу Конеловскую. Здесь были тыловые части и обозы корпуса генерала Кутепова. Я был на одном из собраний старших начальников, не выше чина полковника. Как о них сказать? По-моему, их смущало пребывание в казачьей станице. Здесь нельзя им было чувствовать себя «хозяевами положения», как это было в русских губерниях, в селах, при полном бесправии и крестьян, и старост сел, деревень.

Здесь, в доме хозяина-казака, даже и у женщин-казачек надо все просить, спрашивать. А станичный атаман!.. Это не был боязливый староста села. Он был всегда из видных урядников, серьезный, умный, хозяйственный и довольно пожилой. Он всегда в черкеске, при погонах подхорунжего и при шашке с офицерским темляком. Он был по выбору всей станицы военно-администратИвным главой десяти-пятнадцати-двадцатитысячного населения станицы. Бывали станицы и до сорока тысяч населения. Как такому маститому атаману сказать «ты» или «я тебе приказываю!». Да он такого приказания и не исполнил бы. Добровольцы были словно сняты с высокого пьедестала.

Атаман Конеловской станицы, бородатый урядник лет пятидесяти, небольшого роста, широкий в плечах, спокойный и заботливый для нужд войны, он был замучен подводной повинностью для передвигающихся частей. В Конеловской простояли несколько дней. Я не раз был в станичном правлении, и мне было очень жаль этого доброго и заботливого атамана-казака.

Дивизии приказано было идти на станцию Тихорецкая через Уманскую и Павловскую станицы.

Дивизия выступила. Самый тяжелый путь был до Уманской. Здесь было мало снега, и потому обозы потонули в липкой грязи. В дороге брошены все сани. В станицу вошли вечером. Она удивила нас своим городским видом, постройками в центре. Нарядное и вместительное станичное правление, школы и, как редкость на Кубани, главная мощеная улица.

«Неужели и сюда дойдут большевики, в эту прекрасную казачью станицу?» — думал я, рассматривая хорошие нарядные дома богатых казаков, крытые цинковым железом.[270]

На следующий день дивизия двигается в станицу Павловскую. Проходим небольшую Атаманскую станицу и вышли за околицу. Влево от нас, в стороне, идет казак в черкеске. Он остановился, взял винтовку к плечу и выстрелил в сторону станицы. Это меня возмутило. Нажав коленями на тебеньки седла, вихрем подскочил к нему и крикнул:

— Ты почему стреляешь — такой-сякой?

Казак повернулся ко мне лицом, спокойно посмотрел на меня и отвечает:

— Эх, господин полковник!., все пропало!., пропала и моя Атаманская станица!., вот я и стреляю с горя, уходя из нее… я сам урядник… и ежели хотите — нате мою винтовку. А я выстрелил от горя… Простите меня, господин полковник!.. — добавляет он и, сняв папаху с коротко остриженной головы, поклонился мне, как бы еще больше желая показать этим, какое у него горе.

Он был выпивши. Я его понял.

— А куда же ты идешь? — желая успокоить его, спрашиваю.

— Да иду туда, куда и все… а там… што будет… — тихо ответил он.

— Ну, иди с Богом… только не стреляй больше… ты понимаешь — можешь кого-нибудь убить случайно… и тогда что? — утешаю его.

— Да я в воздух стрелял, господин полковник!., што я, маленький… не понимаю! — как бы уже обиженно закончил он.

В станице Павловской