Дневники Льва Толстого

Мы видели, как Толстой увязает в так называемой помощи крестьянам. Толстой начинает неостановимо переходить в живые существа, с которыми он встречается. Эти существа его перетягивают на свою сторону, и только другие существа, жена, семья, семейные, не в последнюю очередь близкие слуги (может быть больше, чем дети) перетягивают его назад. Дело становится серьезно, его я потерялось или вообще существовало только по привычке.

1 Июля (1881). Иона из Городны. Две бабы из Колпны. Одна худая, быстрая, другая брюхатая, грубая, как колода. Платок повязан рогами. Упорно ждет. – (Дневник // 49, 48)

Это стояние, когда посетитель, проситель не уходит, молча остается, захватив, заставив собою место или часть места, которое Толстой считал своим домом, собственно вытесняет его из дома, – Толстой не знает что с этим делать, не знает собственно и его жена Софья Андреевна, потому что от растерянности не умеет ничего лучшего, как впасть в истерику.

Ситуация «Парадного подъезда» Некрасова повториться не может. Экспроприация помещичьих имений поэтому собственно под Толстым началась. Полиция пока еще в полной силе и по инерции status quo восстанавливается, просители как-то уходят. Но с легкой ли душой Толстой принимает эту защиту власти, если те самые крестьяне, которым он помогает, доносят на него власти. До революции, до новой власти, задолго до системы социальной помощи граф Толстой на себе испытал все эти вещи. Потому что не имел защиты и охраны, и его защищала собственно только косность, вернее, еще не полная дорасшатанность прежнего прочного порядка вещей.

И я вам скажу, что в этой ситуации, собственно безвыходной, – вспомним Хоружего, открывшееся живое существо для всех, в которое все могут входить, в его я, и захватывать его себе, когда Брехт для своего «Доброго человека из Сезуана» не находит ничего лучше чтобы он не расплылся по другим я, как ввести двойника, с полицейскими замашками, чтобы сохранить хотя бы ту фабрику, которая приносит доход, раздаваемый добрым, – Толстой находит только выход продолжать идти до конца, отдавая имущество, авторские права, репутацию, положение в обществе, в литературе. Что касается отдать жизнь, то она ему давно не ценность, которую надо было бы специально беречь.

2 Июля (1881). Мужик старик из Варвар[ки], Басовской волости подмигивает, взаймы. {Наверно, сам же хитро подмигивает, когда <тот> говорит, что отдаст деньги.}

Кривая, босая, худая вдова.

Солдат помер, сельца Крыльцова Егор Иванов Захаров. Осталось 4-о детей. Нельзя ли вдове пособие?

Другая вдова крыльцовская, толстая, грубая, а нищая. —

Я ушел от дождя в дом, а они всё сидели под дождем дождем {от нервов дважды пишет}, ждали меня под деревом. (Дневник // 49, 48)

Это пока еще во дворе. Сейчас они подступят совсем к телу, займут дом. У Толстого останется только место, которое он может оправдать, за его письменным столом, он туда уйдет от просителей, оставив им последнее пространство своей жизни, и будет в отчаянии записывать:

29 Июня (1881). Старичок, кроткий, зажиточный (плачет сейчас), просит строиться. Вперед готов заплатить штраф мировому. – Странники. Побирушка из Городны пришла на балкон и легла в ноги в середине двери. (49, 48)

И от этого поступка – опыта – меняются глаза. Человечество становится видно, что оно сбилось с толку, что заперлось в своих отдельностях, отгородилось, не отпустило себя видеть один атман (самость) во всех. Его полное одиночество образуется как-то естественно, незаметно, само собой. Ему исполняется 53 года, проходит 28 августа, все забыли. Он упрекает сам себя: не отстал еще от ячества совсем, глупо грустит.

28 [августа 1881]. Не мог удержаться от грусти, что никто не вспомнил. – (49, 57)

Если Толстой этого времени упрекает себя, то он так и пишет, а здесь всё-таки нет – полуупрек, отчасти констатация холода людей. Всех, и крестьян тоже.