Дневники Льва Толстого

3 Сентября (1881). Ходил на сходку об Александре {яснополянском крестьянине, Копылове, после его смерти в 1886 Толстой взялся сам обработать землю его вдовы Анисьи. Летом 1888-го Толстой перестроил избу Копыловой, исполняя плотничьи и другие работы}. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе. (49, 57)

Зрение обостряется. Город – что Москва «Войны и мира», где она, была ли вообще! Сейчас виден сплошной ад, другой полюс крестьянского ада, – и ужасно, что оба полюса собственно один другого стоят, оба живут за счет друг друга, выхода нет ни там ни здесь.

1881, 5 Октября. [Москва] Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. – Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —

Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками. – (49, 58)

Разница между крестьянством и городскими пожалуй та, что село – целый мир, открытый и не только приспосабливающийся, тогда как город уже окончательно определился и свободы движения в его сложившемся устройстве уже нет, окостенение необратимо. Русский крестьянин – Робинзон (дневник 30.1.1906[110]), он еще только обстраивается. Но, с другой стороны, Толстой прислушивается и записывает – значит верит – пророчество старого балалаечника на конке об уже гибели крестьянства:

«огненной паутиной всю землю опутают, крестьяне отойдут, и земле матушке покоя не дадут» (18/30.3.1884 // 49, 6)

Свой собственно теперь только один, княжеский сын, отказавшийся от того даже, что есть и у бедных. Продолжение той же записи:

Николай Федорыч – святой. Каморка. Исполнять! – Это само собой разумеется. – Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели. – (49, 58)

Один свой. А спорят, какие отношения у Толстого к Фету, Тургеневу. Никаких по-настоящему. Лодка отплыла. Толстой никого не видит, кто, как он, осмелился бы расстаться со своим я. Так монах в тайном постриге может идти по улицам города и смотреть на благополучных граждан.

{10 июля. Спасское-Лутовиново.} 9.10 Июля {1881}. У Тургенева. Милый Полонской {поэт, 1819–1898}, спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и – бедный – спокойный. Тургенев – боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни. (49, 51)

22 августа, наоборот, Тургенев в Ясной поляне, показывает, как в Париже танцуют «старый канкан». Три слова в дневнике:

Тургенев cancan. Грустно.

Этот Тургенев мало выделяется из пирующей оргии. И не случайное сходство записей Толстого с советами опытного, старого афонского аскета.