Дневники Льва Толстого

В сказке «Аленький цветочек» чудище ужасно и оно превращается в красивую человеческую форму. Когда говорится о чём-то совершенно небывалом, имеется в виду происходящее всегда и со всеми. Переход близко расположенного тела, прежде всего человеческого, из невыносимого (ад это другие) в выносимое – когда тот самый человек, который увлекал, кажется чудовищем, так что признать надо более здравым порядок сказки, когда чудовищность кажется сразу, а не оказывается потом, – опыт шокирующий и разрушающий: принимаются решения или навсегда порвать с этим ненавистным, или, наоборот, скрыть даже от себя то, что произошло, и в хорошем случае после долгого осмысления и наблюдения глаз привыкает или приучается к близости другого чудовищного тела. Разрушенные семьи, убийства оттого, что вино открывает глаза и чудовище в другом открывается, – тут громадный опыт у каждого, опять же, как связанный с ним опыт видения в другом Пуруши, одного, одевающего тысячи тел, не культивируется, наоборот, вытесняется нашей культурой. Наша культура умеет с ним справляться только заостряя проблему, т. е. культивируя красивое лицо, рекламное, накрашенное, приглашая такими глазами смотреть на другого[113]. – Хотя в зеркале тело не имеет теплоты и запаха, и осязаемости, свое тело там тоже кажется при достаточной чуткости чудовищем. Что другой чудовище, замечает Пришвин[114], который касается темы тела-чудовища, но не развертывает ее:

Много людей прошло: умерло много родных, знакомых, а я всё жив и стою на своем месте: мне кажется, не люди, а водопад. Весь человек […] переливается во всём своем разнообразии […]

Вот встретится иногда такое лицо, что забудешь о времени и как будто в этом лице – Весь-человек.

Весь-человек! Но что это – дух? Можно ли видеть его?

Можно. Ты гляди на человека на всякого, как на временного. И в этом временном, что есть в человеке [нами узнается]: бывают и зверские лица, ужасней крокодилов, казалось бы, с такими и жить нельзя, но подумаешь – временно, умрем, исчезнет это чудовище – и успокоишься. Зато бывает, увидишь такое прекрасное, что и время забудешь и [покажется] Весь-человек.

Пришвин отходит в отдаленную позу эстета, поэтому для него нет проблемы, как для жены или Толстого, жить рядом с чудовищем; Пришвин со стороны дожидается, когда чудовище умрет и на его место придет красивый, и у него, как и мнение об исправлении горбатого только смертью, так и мнение наивное о стойкости красоты, еще чем-то подпитывается – легкомыслием, скорее всего. Но он метко сказал о чудовище, о Пуруше и об одном водопаде, человек как одна вода во всех (не забудем не разгаданную загадку Седаковой, которая назвала нас всех водой).

В больших толпах люди, не связанные обязательством культивирования чувства друг к другу, вплотную присутствуют при загадке чудовища, этот божественный ужас создает в толпе напряжение. Вопреки эстету Пришвину, к красоте и безобразию чудовищность не имеет отношения. Рекламное личико, крашеное, легко меняет аспект на чудовищный. В сказке «Аленький цветочек» чудовищем оказывается как раз красивое тело молодого мужа. Чудовищно просто присутствие, особенно приблизившееся, например чужого уха. В дешевой и продажной литературе, да иногда и в средней, и в так называемом искусстве, в фильмах ужаса например, это чудовище тела, чаще чужого, но иногда и своего, часто используется, и почти всегда трактуется абсурдно неверно, как <будто> приоткрылась черная, злая, ненавистная натура этого создания, как если бы чудовищность любого тела не приоткроется; и этим человек загоняется в насилование себя, заставление себя не видеть в некоторых телах, во что бы то ни стало, чудовища, а глаза видят. Другой невыносим. Извинением только кажется красота; не все красивы, и самые красивые имеют аспект чудовища.