Дневники Льва Толстого

Из того, чем закончили прошлый раз о Толстом, или ребенке, который не толкует слова, ближе подступаем к тому факту, что можем пользоваться языком, не зная значения отдельных слов. Мы легко говорим, Сколько времени? получаем ответ — и не знаем, что такое количество и что такое время. С самого начала эти слова напрямую привязаны, как бы в коротком замыкании замкнуты, на повторяющемся вписанном в практику нужном для течения жизни вписывании своей биологии в метрику, в расписание, в механизмы природы или техники. Что в какие-то ночные часы метро не ходит, это еще уступка машинам природы, но что я встаю и спешу, потому что метро уже ходит, это уже вписывание в механизмы техники. Если я утром просыпаюсь от будильника, заглушаю его, завтракаю, одеваюсь, выхожу, это не значит что я понимаю свое тело: наоборот, оно сегодня почему-то легкое, завтра тяжелое, я боюсь утраты чувства реальности или болезни. Ни безумия, ни болезни, ни тела я не понимаю; они все уходят куда-то — в бессознательное?

Пожалуйста, можете так говорить. В этом термине есть польза напоминания, что в нас есть разум другой чем наш. Восьмилетний мальчик заметил: когда задерживаешь дыхание, спокойно можешь сидеть десять секунд, потом начинается движение. Отчего?

Тело без кислорода начинает принимать свои меры чтобы добыть его. При долгой задержке сознания оно опрокинет приказ сознания радикальным и эффективным образом: вообще просто отменив сознание и взяв всю власть в свои руки. И сознание тоже, чтобы со своей стороны пересилить тело с его разумом, должно действовать радикально, а именно?

Отменив тело через крупную порчу или слом его машины, до неисправимости. Поскольку тело, доведенное до настоящего голода, до истощения, до сильного испуга, отключает сознание, но интересным образом не уничтожая его, а вводя в состояние, когда оно не может диктовать — в сон, от крайней усталости например, в шок при испуге, в безумие при систематической перегрузке тела, в автоматизмы, например в так называемое в этологии голодное поведение при настоящем голоде, сознание интересным образом не имеет такой власти над телом чтобы отменить диктат тела и чтобы освободить себя от диктата тела не имеет способов перенаправить его в другой режим, а должно его разрушить, хотя бы частично, выколоть глаза тела чтобы не видеть соблазнительной еды, или оскопить тело, или умереть задержав дыхание, но пока тело не отменило сознание, остановить дыхание не волей, а закрыв языком дыхательное горло, эта техника самоубийства была известна в древности.

Какой смысл имеет детское упражнение остановки дыхания. Оно ощутимо дает встретиться с этим незнакомцем, телом. Самое долгое и фронтальное преодоление тела, аскеза, всё равно какая, спортивная или монашеская, служит встрече с телом. Аскет ставит задачу абсолютного преодоления тела, встречает абсолютную неприступность, недостижимость, неуправляемость тела и в перспективе аскезы достигает состояния, когда благодать не отменяет природу, природа сливается с благодатью в блаженстве счастья. Афонский старец Силуан (1866–1938, крестьянин Семен Иванович Антонов Тамбовской губернии, богатырского сложения, плотник, военная служба, может выпить три литра водки, на пасху съел омлет из 50 яиц, внебрачная связь с девицей, драка, где он то ли убил то ли искалечил молодого человека в своей деревне, обращение в девятнадцать лет, на Афоне греческом с 1892-го, в мантию пострижен в 1896-м, в схиму в 1911-м, канонизирован константинопольским патриархатом 26 ноября 1987-го, ему принадлежит одно из важных слов XX века, «держи ум во аде и не отчаивайся») после десятилетий титанической борьбы с телом пришел к такому уважению к живому, что случайно без нужды сорвав лист дерева, он грустит, три дня подряд плачет после того как убил автоматическим движением надоедливую муху и плеснул кипятком рассердившись в летучих мышей, которые расплодились в его кельи отшельника[89]. Если такое его участие во всём живом, то нужно догадываться, какое у него было уважение к ближайшему живому незнакомцу, собственному телу.

Аскеза в примитивном понимании как запрещение телу есть, спать, отдыхать только первая необходимая фаза. Она того же рода что подростковый максимализм, который только в грустном неинтересном случае превратится в тупое — и тупиковое — заставление тела делать то, что велит радикальный ум. В нормальном, тем более в хорошем случае эта провокативная фаза быстро выравнивается в знакомстве с мудростью тела.

Обратите внимание, что в недавней книге об аскезе[90] разговор идет об открытии софии тела (психология входит в тело), об «отверзании чувств», «появлении новых средств» (19–20).