Дневники Льва Толстого

Навидеть (говорю в совершенном виде) природу удается в любом настроении, навидеть человека — требует особого. Такое настроение описано в Vita nuova 11, init.:

Dico che quando ella apparia da parte alcuna, per la speranza de la mirabile salute nullo nemico mi rimanea, anzi mi giungea una fiamma di caritade, la quale mi facea perdonare a chiunque m’avesse offeso; e chi allora m’avesse domandato di cosa alcuna, la mia risponsione sarebbe stata solamente ‘Amore’, con viso vestito d’umiltade[109].

Данте пишет как поэт, и он перестанет быть поэтом, когда выйдет из этого состояния.

[…] contra coloro che rimano sopra altra material che amorosa, con ciô sia cosa che cotale modo di parlare fosse dal principio trovato per dire d’amore (Vita Nuova 25)[110].

Толстой не связан запретом на говорение в любом другом настроении, кроме любви. Он записывает и другое, но как свой долг: всякая убыль навидения, всякое осуждающее видение — недолжное. Он записывает свое состояние:

[…] Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, потому что обязанностей нет. Ужасно!!!! Всё чаще и чаще чувствую это (там же).

Но перед этим ключ к записи, как ее надо читать, как оценка себя должника:

Записано так, после очень тяжелого настроения… (10. 10.1906)[111].

Ему важно не собственное мнение, не фиксация своего суждения о том что вне его, а идет по-настоящему только одна работа: упражнение в науке о том, как жить.

И вот если Толстому не важны его мнения, так что он спокойно не оправдываясь может опровергать сам себя, и Иоанн Кронштадтский это замечает:

[…] отдельные мысли Толстого […] противоречивы и сами бьют себя […] (цит. по: Отец Иоанн Кронштадтский…, там же)

то и нам наверное не надо делать сводку его мнений, после чего придется выписывать список его противоречий. Особенно если эти мнения нас даже и не задевают. Как они заденут, заденут ли вообще, зависит не от цепочки мнений.

Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою — и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней, ею. И это бывает очень радостно (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Встраиваться в мысль и слово другого человека так же трудно, и ненужно, как врастать в яснополянское помещичье бытие. Его слово и мысль наши только в меру верности тому Единому для всех, которое совершенно так же и наше единое. Это как один я во всех. Мое только сознание, т. е. мера моего незнания. Сознание можно определить как то, чего может быть больше. Интересно, что это можно определить как неиспользованность возможностей, т. е. как совесть.

Это ощущение, что в каждом состоянии и для каждого состояния есть другое, невычисляемое, невидимое, но ожидающее меня для себя, — это знание, которого у Толстого становится всё больше. И это пожалуй единственное, что не ослабевает со старостью и с некоторым отходом от художественного творчества. Как бы даже не упрочивается. И это как подготовка к тому переходу, в котором или навсегда останется то же самое, или настанет другое, то, к которому готовились.