Дневники Льва Толстого

7 июня 1907. Ясная Поляна. Давно не писал. Прежнее нездоровье прошло, но начинается как будто новое. Нынче очень, очень грустно. Стыдно признаться, но не могу вызвать радости. На душе спокойно, серьезно, но не радостно. Грустно, главное, от того мрака, в котором так упорно живут люди. Озлобление народа, безумная роскошь наша. Горбунова рассказала про ужасный детский разврат. […] Грустно, грустно (<ПСС, т. 56>).

Это нам очень знакомо, грустно. Но что стыдно грусти — наоборот, мы гордимся, что грустим и не развеиваем свою грусть как легкомысленные или хуже, циничные. У нас благородная, достойная грусть — почему стыдная? Толстой просит в продолжении этой записи:

Господи, помоги мне, сожги моего древняго, плотского человека. Да, одно утешенье, одно спасенье: жить в вечности, а не во времени.

Там станет возможна радость, там станет не стыдно — а кто тогда будет трезво видеть и оценивать ситуацию? В 1910 году Толстой читает Горького и записывает в дневнике о нем. А нам даже политически страшно важно знать, что такое Горький, из-за его громадной роли в советском семидесятилетии. Мы хотим знать его оценку от такого компетентного судьи как Толстой.

13 января. Взял […] Горького. Читал [его рассказы]. Очень плохо. Но, главное, нехорошо, что мне эта ложная оценка неприятна. Надо в нем видеть одно хорошее (<ПСС, т. 58>).

Вы что-нибудь поняли? Допустим, первое слово дороже второго. «Очень плохо». Но во-первых не говорит чем именно плохо, художественно или нравственно, не говорит потому что сразу перестает думать о Горьком! начинает думать о себе, о том, что произошло, когда он это написал! Признает оценку ложной. Значит не «очень плохо». Но опять же, когда нам хотелось бы знать, что именно — в его оценке — не «очень плохо», он задумывается о другом, он замечает, что ему самому эта ложная оценка — сказать о Горьком, что «очень плохо» — неприятна. Быстрота, с какой Толстой успевает следить за своими движениями сердца, у старика объясняется долгими десятилетиями опыта. Мы на эту быстроту не способны. По-настоящему нам трудно понять, в каком смысле тот факт, что ложное суждение о плохости Горького Толстому неприятно, нехорошо — сама т. е. неприятность от этого суждения нехороша. Ведь вроде бы то, что мое ложное суждение мне неприятно, должно быть хорошо? Не так ли? Я говорю ложь, мне от моей лжи неприятно; тот факт, что мне от моей лжи неприятно, должно быть ведь хорошо?

Почему же нехорошо?

Дело в том, что следующим шагом толстовской практической феноменологии настроенная этажерка оценок опрокидывается. Дойдя до неприятно, она не нужна: следы заметаются, т. е. совершенно неважно, почему именно неприятно, или от того, что Горький плох, или от того, что своя оценка не нравится. Толстому ясно, что сколько бы ни продолжался анализ, то, что анализируется, останется неприятным, и окрасит этим настроением весь анализ. Ясно одновременно, что неприятности этой могло не быть, если бы Горький просто был принят как родной, свой. Отсюда конец записи 13.1.1910:

Надо в нем видеть одно хорошее.

«В нем» здесь уже относится не только к Горькому, но ко всему тому, о чем думаешь.

Ну, как вам нравится такой анализ? Получили мы оценку пролетарского писателя, или только получили фрагмент минуты мыслительной работы Толстого?

Кто считает, что оценку получили?

Какую?

Может быть, самую важную. Ту, что Горький в конечном счете не дает, а берет: требует и себя тоже спасти, себе сделать подарок того рода, какой Толстой давно умеет делать.

Мы радуемся, когда наше сознание проснулось для интеллектуальной работы, постижения, оценки. Толстой всё это называет еще сном. У него проснулся значит покончил с чередой ощущений или — ведь это невозможно — взял все их в навидение, в дарящий взгляд, видящий идею, т. е. вид, т. е. перспективу. Это настоящая философия и настоящий платонизм. И настоящее изменение мира. Только попытка взять его так сказать голыми руками, без долгого долгого опыта и подготовки обойдется себе дороже. Так что лучше пока делать так, как тот участник семинара, которому и в голову не пришло взять что-то от Толстого.