Дневники Льва Толстого

2 Октября. Здоровье хорошо. Ездил напрасно на охоту. Писал. Но я отчаиваюсь в себе. Тролоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь, что у него свое, а у меня свое. Знать свое — или, скорее, что не мое, вот главное искусство. Надо мне работать, как пьянист. —

Что под учетом в беспристрастном, бесстрастном контроле за страстным существом. Постоянное внимание к здоровью. Пониманья здоровья еще нет. Что здоровье это незаменимый фильтр, т. е. настоящее только то, что через него проходит, это конечно есть. Догадка, что оно как-то прямо связано с самым главным, есть. Только пока еще намечается понимание, что тело расположено не только в метрическом, но и в топическом пространстве, и эта его топика и есть собственно бытие. Прорабатывается гипотеза, что ошибка в образе жизни, поведении, поступке, прежде всего интимная, нравственная, покажет себя на барометре здоровья.

3 Октября. Вчера и нынче поработал с напряжением, хотя бесплодно, и уже нынче у меня болит печень и мрачно на душе. Это меня отчаивает.

Уверенность, что тело это важно. Идет постоянный о нем отчет. Не меньшей важности чем писание и литературные успехи. Постоянный отчет о жене, «Соня беременна», т. е. снова, в который раз. Для мужчины, вооруженного, смелого, важна охота, эти столкновения, тем более захватывающие, что по крайней мере однажды серьезно рисковал, близость к дикому живому, скрытое узнавание своей дикости. И главное внимание к подъему или упадку, свету или грязи. Эти вещи, которые всегда замечены: тело, работа (труд), жена, семья, страсть охоты или другая, настроение. В этих всех вещах его завораживает неисправимость, сколько ни брани себя, всё равно переешь, разозлишься, если выйдешь к работникам не поев, ничего никогда не уладишь никакими разговорами с женой. Зачем же, кто-нибудь спросит, тогда записывать всё это, если неисправимо? Затем, что так же пожизненно заключенный, вычерпывая ложкой землю в подкопе, на протяжении десятилетий записывает, как идет дело и как нора обваливается, снова и снова, и снова копание в темноте продолжается.

13 Окт. В Ясной. Утром на[тощак]. Хозяйственные дрязги расстроили на весь день. Мысль ленивого, скучающего самоотвержения в драме. —

Вот такая короткая запись. «Утром на» издатель уверенно дописывает до «натощак» без комментариев, они не нужны от частой повторяемости: значит снова, выйдя в поле или к хозяйственным постройкам до завтрака, сорвался, стал сердиться, хотя едва ли уже после отмены крепостного права может послать в стан для телесного наказания. И вот после этой сводки, записи хрониста, рядом такие же («Здоров, но непреодолимо жёлчен», 14.10.1865; «Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал…», 15.10.1865; «Хозяйство страшно дурно. Что делать? Ничего не писал. Убил 3-х зайцев», <18.10.1865> заметьте это «неодолимо» и «что делать?», для Толстого явно в обоих смыслах, неясно что делать и ничего не сделаешь) — среди этой сводки погоды замысел этой драмы о самоотвержении. Толстой догадывается, что причина его упадка самоотвержение? что он слишком служит, навязывает себе нормы, оттого лень, скука? что не надо наседать на себя? Но он ведь страшно мало наседал на себя. Т. е. что не надо может быть редактировать себя совсем, ни в чем, нисколько, т. е. чтобы не было вообще никакого самоотвержения?

Хозяйствование с собой, культивирование своего таланта, положения в обществе кажется другим чем самоотвержение, отказ от себя, но самоотвержение — тоже хозяйствование, распоряжение собой на службе у… у кого, у других? Нет, на службе у страстей лени и скуки. Запомните это. Страсти бывают странные, разные, включая страсти уничтожения себя, они бывают наоборот не редко.