Дневники Льва Толстого

Но разве с момента этого исторического поворота, пророком которого, хотя в Москве и не отдают в этом отчета [как то есть не отдают? а Ленин, который тоже почтил Толстого тем, что дал ему роль — зеркала — в заслонившей небо революции?], был Лев Толстой, — разве не с этого момента появилось в Западной Европе ощущение, что и она, и мы, и весь мир, а не только Россия, присутствуем при конце эпохи, эпохи буржуазногуманистической и либеральной, которая родилась в эпоху Возрождения, достигла расцвета в период французской революции […]?

Тогда Толстой оказывается пророком не только всё-таки русской революции. Как бы даже его проповедь возвращения к земле не окажется очень скоро до жути уместной. Многие замечают, что утончение тотального расписания, его планетарная эффективность в наше время напоминают античную грекоримскую цивилизацию перед крушением.

Или и это тоже мало для размаха Толстого?

Или мы в принципе его должны не так употреблять, не для подтверждения или опровержения наших расписаний?

Томас Манн употребляет Толстого, перед фашистской угрозой он советует от него оттолкнуться: «Сейчас для Германии не время выступать против гуманизма, брать за образец […] педагогический большевизм Толстого»[52]. Германии нужно другое, и Томас Манн знает и называет, что именно.

Длинная статья «Гёте и Толстой» закончена? Нет, остается «Последний фрагмент», в котором Томас Манн уже не анализирует: он заразился, нечаянно и невольно, Толстым, его оставлением мира в покое, и вбирает его настроение, его голос, его глаза, как это возможно для него вобрать, Томаса Манна.

Только что, мы прочитали, он решил: «Для нас наступил момент со всей силой подчеркнуть и со всей торжественностью восславить наши великие гуманные традиции»[53], против Толстого и за Гёте. Но кончает он воспеванием наоборот нерешительности.

Прекрасна решимость. Но плодородна и творчески плодотворна лишь оговорка, и только она и составляет наш художественный принцип. Мы любим ее в музыке за мучительную радость, которую дарит нам выдержанный звук, за томительное поддразнивание тем, чего еще нет, за тайную нерешительность души, в которой заключено уже разрешение, исполнение, гармония, но которая всё еще чуть-чуть оттягивает, откладывает, задерживает […] Мы любим ее в области духа, где она выступает в обличии иронии, — иронии, направленной в обе стороны, когда, лукавая баловница, но всё-таки ласковая, она резвится контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, в вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременным и несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечности, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени Ирония, подобно тому как задержание несет в себе разрешение[54].