Дневники матери

Неудивительно, что сообщения о принятии показаний под присягой в новостях были чрезвычайно эпатажными, как и большая часть всего освещения трагедии в Колумбайн средствами массовой информации. Закрытые записи процедуры производили впечатление, что мы снова что-то скрываем.

Я хотела опубликовать эти записи. Почему бы нет? Я устала от того, что все думают, что мне есть что скрывать, когда я целыми днями занималась поисками ответов. Возможно, это было наивно с моей стороны, но я надеялась, что выход записей в свет может, наконец, положить конец мысли о том, что у трагедии была какая-то одна причина. И, в отличие от «Подвальных лент», в них не было опасного примера для подражания.

К сожалению, решение принимала не я. Показания давали четверо родителей стрелков, и адвокаты так и не пришли к соглашению, которое было бы в интересах всех четверых. В конце концов, судья решил закрыть записи процедуры на двадцать лет.

Давая показания под присягой, я не сказала всего, что хотела. Я думала, что если родные жертв увидят и услышат меня, они поймут: что бы ни подвигло Дилана на преступления, это началось не у нас дома. На следующее утро газеты продемонстрировали мою глупость. В них было снова все то же самое: добросовестные родители знали бы, чем занимается их сын; то, что мы ни о чем не подозревали, означало нашу безответственность. В том, как люди воспринимали нас, ничего не изменилось.

Я порвала газеты в клочья и стучала по кровати кулаками, пока моя боль не ослабла. Несмотря на свое состояние, я все понимала. Я тоже считала, что хорошие родители должны знать, о чем думают их дети. Если бы все сложилось по-другому, если бы чей-то сын убил Дилана, когда он сидел над домашней работой в библиотеке, я бы тоже обвиняла семью.

После снятия показаний я по-прежнему испытывала сильный стресс, проблемы со сном и концентрацией внимания. Через десять дней мы узнали, что истцы готовы урегулировать спор во внесудебном порядке. Адвокаты вели себя так, как будто это большое достижение, но я не чувствовала ни капли воодушевления. Никакие юридические резолюции не могли уничтожить ужас в моем сердце, безнадежное чувство, что я исчерпала свои силы, чтобы справляться со всем, что на меня навалилось.

После приема лекарств и сеансов психотерапии мои панические атаки, наконец, ослабели. Мы вернулись к своей жизни — продолжали учиться жить без Дилана, зная о том, что он сделал.

Глава 18. Неправильный вопрос

У горя есть свой жизненный цикл.

Многие люди говорили мне, что начинали приходить в себя после трагедии примерно через семь лет, и для меня это тоже было так. К 2006 году я стала чувствовать себя лучше. Я скучала по Дилану не меньше, чем прежде, и не было часа, когда бы я с болью и грустью не думала о его жертвах и их родных. Но я уже не плакала каждый день и не брела по миру, как зомби. После того, как юридические ограничения были сняты, я стала узнавать, не смогу ли я помочь лучше понять самоубийство, если расскажу свою историю.

Работая в организации по предупреждению самоубийств, я встретила еще двух людей, родные которых совершили убийства, а затем покончили с собой. Нам очень помогли разговоры друг с другом. Большинство людей, родные которых покончили с собой, борются с горем, виной и отвращением, но когда член твоей семьи убивает в последние минуты своей жизни, это меняет и его образ в твоем сознании, и то, как ты будешь его оплакивать. Ты никогда не перестаешь задаваться вопросом, не из-за тебя ли он сделал то, что сделал. А внимание средств массовой информации может быть очень травмирующим.

Другие, пережившие то же, что и я, также считали, что в их потере главным было самоубийство, а общественность воспринимала происшедшее исключительно как убийства. Мы хотели показать, что самоубийство в сочетании с убийством — это проявление суицидальных наклонностей, и помочь людям понять, что предупреждение самоубийств — это и предотвращение убийств. Поэтому, когда я узнала, что в университете Колорадо в Боулдере проходит конференция под названием «Насилие приходит в колледж», я решила организовать коллективную дискуссию по самоубийствам, связанным с убийствами.

На Тома мое погружение в предупреждение самоубийств и сообщество людей, чьи родные покончили с собой, нагоняло депрессию, а мое изучение самоубийств, связанных с убийствами, раздражало еще сильнее. (Он называл нашу коллективную дискуссию «собранием семейки Аддамс[23]»). Полагаю, муж считал, что я отказываюсь двигаться вперед, и иногда я задавалась вопросом, не прав ли он. Я собрала целую библиотеку книг о психике подростков, самоубийствах, самоубийствах, связанных с убийствами, и биологии насилия, находя в них неуютную правду и неудобную реальность.

С одной стороны, это было, наверное, что-то вроде покаяния, а с другой — самозащита. Если я найду самое плохое, то оно уже никогда не сможет застать меня врасплох. Но в глубине всего этого было просто импульсивное желание понять, как ребенок, который вырос в нашем доме, мог сделать такое?