Дневники потерянной души

Тут он, выплюнув грязь, завопил, и так истошно, что на крик сбежались находившиеся неподалеку рыбаки, до этого не обращающие на нас никакого внимания. Молодой чернобородый мужик оттащил меня в сторону, в то время как еще один принялся утешать пострадавшего, уводя его к берегу и умывая речной водой.

— Чего руки распустил, щенок? — огрел тяжелой ладонью по затылку, затем гневно тряхнул меня мужик, по-видимому, родственник задиры. — Хворостина по тебе плачет, недоумок!

В ужасе я уставился на него снизу вверх, и по моему покрытому глиной лицу потекли слезы.

— И не жалься тут! — презрительно скривился он, отпуская меня. — Родичам твоим все расскажу, мало не покажется!

— Клюет у тебя, Ба́гри! — окликнули из-за зарослей ивняка его товарищи.

Сразу забыв про меня, тот бросился к своим удочкам и исчез из виду.

Оставшись один, я подошел к воде и тоже умылся, искоса наблюдая за плескавшимися на глубине подростками. Когда-нибудь я вырасту и стану сильным, и хорошенько набью морды всем, кто меня обижал, думал я про себя. Мое несуразное отражение, подернутое речной рябью, улыбнулось мне довольной улыбкой, отчего еще больше округлились щеки.

* * *

Однако в конце того лета в мою жизнь впервые пришло настоящее горе, затмившее все мелкие детские неурядицы. Очередные роды моей матери оказались слишком тяжелыми, и ни ее, ни ребенка, вокруг шеи которого обмоталась пуповина, выходить не удалось. Меня в тот день забрали соседи, и я совершенно не понимал, что произошло — поэтому гадал о том, куда же делся новорожденный; и, тоскуя по матушке, часто спрашивал у отца, где она и когда вернется. Тот неопределенно качал головой и горестно вздыхал; я же, не дождавшись ответа, снова выходил на двор и бесцельно играл прутиками и камешками, и только время от времени поглядывал на дорогу, чтобы издали заметить ее приближение.

— Не придет мама больше, сынок, — в один из дней не выдержал отец, сказав мне правду. — Духи земли ее к себе забрали, а нам ее больше не видать… — Лицо его резко сморщилось, и он отвернулся.

Издавна было известно, что, когда духи земли призывают кого-то, то его уже не вернуть; и я знал по рассказам других мальчишек, что человек тогда становится холодным, как лед, и больше не дышит и не двигается, и тело закапывают в землю, чтобы задобрить духов, дабы те не гневались и не насылали мор на всю округу. Знал я только понаслышке, а теперь это несчастье коснулось и меня.

Осознание того, что матушка не вернется никогда, совсем уже никогда, словно обухом ударило по голове, и все в моем мозгу помутилось. Я судорожно зашмыгал носом, пытаясь сдержаться; затем громко заревел, выбежал из лачуги и долго прятался в кустах на краю поля. Ближе к ночи меня разыскали сердобольные соседки и привели домой, предварительно отругав за то, что напугал всех своим побегом.

Старушка Хаи́ла, которая была поласковей, осталась со мной на ночь, раздела и уложила в постель, и даже напевала мне что-то хриплым голосом, поглаживая по голове шершавой заскорузлой ладонью, пропахшей печным дымом.

— Спи, маленький, спи… Речка все печали смоет, птичка песенку споет, солнце лучиком одарит, пчелка меду принесет…

Рыдая и крепко зажмурив глаза, я слушал ее, и сердце разрывалось от страшной, невыразимой тоски. Наконец усталость взяла верх, и я сам не заметил, как уснул. Последнее, что я видел сквозь смежающиеся веки — дрожащий в темноте огонек лучины на старом, потрескавшемся деревянном столе.

* * *

Шли долгие месяцы, и постепенно мне пришлось смириться со своей горькой долей. Отец любил и баловал меня, как мог, старшие братья и сестры, уже взрослые и работавшие в других имениях, изредка приезжали навестить, и я привык к новой жизни, хотя время от времени все во мне резко сжималось от пронизывающего одиночества, особенно в холодные зимние вечера, когда уже не было рядом таких привычных родных рук, чтобы обнять и согреть меня.

Господин Ильба время от времени ездил в соседнюю деревню Зара́к, погостить у своих знакомых и поторговать зерном на досуге. Однажды, после очередной его поездки, я услышал обрывок разговора между ним и его товарищами:

— …Вот и я на днях иду через пролесок, к повозке возвращаюсь, а тут сук здоровенный от дерева будто сам собой отламывается, и прямо передо мной падает. А сверху — наглое такое посвистывание, и никого не видно. Голову бы оторвал этому пройдохе, да не поймать его. Иногда, как езжу, только издали его и примечаю, и сразу улепетывает куда-то, очередную пакость готовит. Наказывать некому, сирота видать, так еще и неблагодарный — те хозяева, что в дом его брали, выгнали вскоре, — возмущенно качал головой Ильба. — Прыгает по деревьям, хулиганит, прохожих пугает свистом. Таких надо хворостиной отстегивать, на черством хлебе держать. Твердая рука ему нужна, говорю вам!

— Да-да, вот может вы его и выпорете, господин Лабинги, — посмеивались пожилые мужики, сидя на бревнах под окном. — Только кости себе не сломайте, когда будете за ним по деревьям гоняться!