Дневники русских писателей XIX века: исследование

Наблюдательный глаз журналиста отыскивает в толпе такие фигуры, которые отличаются выходящими из ряда вон поступками. Они напоминают персонажей из нововременской хроники происшествий: «Граф Гр. Ферзен, промотавшийся, увлек Строганову, 30-летнюю деву, увез ее, повенчался с ней, получил хороший куш, обыграл Паскевича на 300 тысяч рублей» (с. 36); «Черткова – муж идиот – в Петербурге пользуется репутацией злого языка <…> Проиграла на бирже 3 миллиона рублей» (с. 52); «Она <жена Коровина> выпросила себе после войны концессию <…> на панораму Карса и продала ее французской компании за 40 тысяч. Потом появилась в Петербурге продавать шампанское от какого-то фабриканта <…> Понесла письмо на почту. Нет марки. Молодой человек, англичанин, предложил ее. Вышла за него замуж» (с. 66).

Обилие подобных образов свидетельствует не столько об избирательном подходе автора, сколько о жанровой тенденции. Действительно, в конце века в композиции дневникового образа возобладало деструктивное начало. Образ человека утрачивает былую целостность и дается фрагментарно. Причем авторы дневников выделяют негативные стороны человеческого характера или поступка.

Созданный таким способом, образ не производит, однако, впечатления одностороннего или нарочито упрощенного. Девальвирующая тенденция уравновешивается «задним планом». Курьезные случаи в жизни человека, его экстравагантные поступки воспринимаются как результат длительного развития его характера, как следствие, вытекающее из нравственных устоев личности. Поэтому описываемые поступки не воспринимаются как случайные; они типичны для данного характера. Не выявленный задний план подразумевается, а этический поступок соотносится с ним. Вл. Анат. Шереметев, «кутила, картежник, проиграл миллионы своего и женины <…> После одесского Строганова <…> получил наследство в 2¹/₂ миллиона, но не успел еще им воспользоваться. Государь заплатил за него 800 000 долга из уделов <…>» (с. 28); «<…> Гольцев, эта научная дрянь, бездарная, неумелая, весь из хитрости, из обходов, обобрав любовницу свою Воронцову, не брезгал дружбой с мошенниками, льстил перед Данилевским <…> потому что Данилевский был членом Главного управления по делам печати <…>» (с. 30); «Один почтовый чиновник промочил пролитою водою на несколько рублей почтовых марок и с отчаяния, что заплатить нечем, пошел и повесился» (с. 213).

Суворин строит образ так, что в одном или нескольких поступках виден весь человек. Таким образом он устраняет необходимость рисовать полный психологический портрет личности и лишь указывает на доминанту его характера.

Образ автора соответствует основной тенденции поздних дневников. В своем журнале, помимо фиксации основных событий, Суворин стремится подвести жизненные итоги. Поэтому его образ дан не в развитии, как это свойственно летописям первой половины жизни, а ретроспективно. На «современный» образ наслаиваются черты прошлого. По своему пафосу он ближе мемуарному образу.

В дневнике Суворина образ автора осложнен тем, что включен в историю рода. Экскурсам в родословную посвящено несколько записей. В совокупности они образуют автономный сюжет. Повествование начинается с предков, живших во второй половине XVIII в., и обрывается на умерших детях. Размышляя об их судьбах, писатель рисует в своем воображении процедуру собственного погребения и даже фантазирует о посмертных странствиях своей души («Душа моя будет выходить из гроба, опустится под землею в Неву, там встретит рыбку и войдет в нее и будет с нею плавать», с. 98). Так что эстетически образ автора завершен, хотя с точки зрения дневниковой хронологии у него еще имеется временной ресурс.

Образ автора развертывается в соответствии с двумя основополагающими тенденциями – функциональной и жанровой. Во-первых, поздние дневники, как уже отмечалось, ориентированы на бессознательную функцию психики, и в этом отношении авторский образ движется не к «свету», а к «тьме». Во-вторых, этот образ, как и другие, подвержен деструкции и девальвации.

Факт периодического обращения к прошлому, а также постоянные размышления о приближающейся смерти говорят о возрастных изменениях в психике, основательно расшатавших сознательную установку. Погружения в бессознательное, в котором образ идеализирован, отвлекают сознание автора от неразрешенных жизненных проблем и придают его реальному образу некоторую ущербность. А постоянные жалобы на дурное душевное состояние усиливают ее: «Внутренне беспокойство просто грызет меня <…> Вся жизнь потрачена на труд, и к старости, когда смотришь в могилу, нет никого, кто принимал бы сердечное участие <…> Скука и тоска» (с. 81); «<…> с каждым годом становится все хуже и хуже и только ешь много» (с. 146).