Дневники русских писателей XIX века: исследование

Существенное воздействие на метод дневника оказало то обстоятельство, что о его ведении с начала 60-х годов знали многие родные и близкие Толстого. Проникновение другой хотя бы и родственной души во внутренний мир писателя нарушало сокровенный характер записей и всегда было нежелательно для него. Правда, у Толстого не раз встречаются мысли о том, что дневник пригодится для детей и потомков, что не стоит уничтожать слишком интимные вещи ранних тетрадей. Но эти записи как бы перечеркивались признаниями другого рода и психической тенденцией позднего периода к радикальному уходу «в себя», в мир внутренних переживаний и тайных дум. Такая тенденция намечается уже в первый год после женитьбы, когда Толстой и его юная супруга параллельно вели записки о своей жизни и взаимно доверяли их чтение: «18 июня <1863 г.> Все написанное в этой книжке почти вранье – фальшь. Мысль, что она <Софья Андреевна> и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду <…> Должен приписать, для нее. – Она будет читать – для нее я пишу не то, что не правда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать» (48, 54).

Невозможность скрыть от широкого круга посвященных подробности его духовной летописи приводит Толстого к нескольким попыткам создания тайного дневника. Таких попыток было три: «Карманный ежедневник 1907 г.», тайный дневник 1908 г. и наконец «Дневник для одного себя», который писатель вел в течение трех месяцев перед самой смертью в 1910 г. Все эти факты свидетельствуют не только о стремлении писателя «уйти от всего этого чужого» (56, 138), но и о приверженности привычному, испытанному временем методу самоанализа.

Способ отбора жизненного и «мыслительного» материала определил и стилистику записей. На протяжении многих лет в дневнике Толстого происходит борьба и развитие двух стилевых тенденций – информативной и аналитической. В поздних дневниках они распределились по двум рубрикам: описательной и рационалистической («думал»). До этого времени обе были представлены в нерасчлененном виде, так, что порой автор сознательно отдавал предпочтение одной, хотя на самом деле другая тенденция нередко первенствовала какое-то время: «9 июля 1854 г. Девизом моего дневника должно быть: не для доказательства, а для рассказа» (47, 10).

Преобладание одной из названных стилевых тенденций зависело от жизненных обстоятельств и психического состояния писателя. Интерес к информативно-повествовательной форме, как правило, повышался с тех случаях, когда Толстой строил планы ведения регулярной жизни. И наоборот, приток бессознательного увеличивал долю аналитического материала на философские, нравственные и религиозные темы. Эти периоды чаще всего совпадали с конфликтами с самим собой и семейными кризисами. Но в любом случае обе тенденции органично переплетались и, как и в художественной практике, составляли особенность толстовской повествовательной манеры.

Дневник как «оперативный» жанр не всегда удовлетворял Толстого стилистически. В нем то и дело встречаются жалобы на невозможность быстро и полно выразить и записать промелькнувшую мысль в той форме, в какой она заслуживала бы сохранения на будущее. В то же время Толстой всегда подчеркивал отличительную особенность дневникового стиля как шероховатого, неотработанного, эстетически «сырого». В этом он видел его преимущество перед «законченностью», «искусственностью» стилей других литературных жанров: «13 сентября 1891 г. Есть огромное преимущество в изложении мыслей вне всякого цельного сочинения. В сочинении мысль должна часто сжаться с одной стороны, видеться с другой, как виноград, зреющий в плотной кисти; отдельно же выраженная, ее центр на месте, и она равномерно развивается во все стороны» (52, 51).

Нередко, особенно в поздний период, стиль дневника Толстого испытывает сильное воздействие извне, со стороны близких писателя, читавших и переписывавших его записи. Такой обычай, заведенный в семействе Толстого, деформировал логику мысли и способ ее выражения, вынуждал автора вносить нежелательные изменения, придававшие записям искусственный характер. В таких случаях Толстому приходилось вести борьбу с деформирующей тенденцией: «30 марта 1909 г. То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания дневника. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало» (57, 44–45).