Дневники русской женщины

– Я не признаю вас виновным; чужое мнение надо уважать… – совершенно спокойно, не смотря ему в лицо, произнесла я. – И не будем спорить… Пусть каждый остается при своем…

– В таком случае остается повернуться друг к другу спиною и разойтись, как будто бы мы друг другу чужие, – оскорбленным тоном возразил Петя.

– Нет, я допускаю только полную свободу мнений.

– Тогда отчего же не возобновить переписку? – Я тотчас же решительно отказалась. Я чувствовала, что вполне владею собой только говоря с ним холодно и равнодушно; и если бы во мне проснулась искренность – я потеряла бы самообладание и высказала бы ему все, что он причинил мне своим ответом на мой вопрос. А этого он не должен знать: моя гордость возмущается при одной мысли, что человек, меня не понимающий, узнает мою душу, и с недоумением пожмет плечами и отойдет, пожалуй, даже с насмешкой… Нет, нет! – Не надо!..

17 апреля. …Когда директор гимназии объяснялся в моем присутствии с мамой по поводу нравственно возмутительного поступка с ее стороны, я не могла быть спокойной, – мое дыхание захватило, и стыд, мучительный стыд овладел мною. Я не смела взглянуть на говорившего; я хотела провалиться сквозь землю, исчезнуть сию же минуту; но мучение пересилило – и я зарыдала, не стыдясь своих слез, не считая за малодушие и слабость с своей стороны…

– Знаете ли вы, как называется подобный поступок? – говорил директор матери. – Вы точно сами не понимаете, что вы сделали и как меня оскорбили. Я бы мог искать удовлетворения другим порядком, но я этого не хочу, помня евангельское изречение: «Не ведают бо что говорят». Поэтому-то я и приехал к вам, и говорю с вами в присутствии вашей старшей дочери, чтобы объяснить ваш поступок. И как после этого вы можете жаловаться на ваших сыновей, что они подделывают подписи в тетрадях, когда они воспитываются в таких понятиях? Ваша дочь плачет, и это вполне понятно, она видит, каков этот поступок…

Мать все время сидела молча, неподвижно, с таким видом, как будто бы все происходившее не касалось ее. Такая невозмутимость, такое бесстыдное равнодушие к собственной открытой и уличенной нечестности, соединенной с оскорблением другому лицу, не могли не поразить директора. Он пожал плечами:

– Вы не поняли, как оскорбили меня. Вот перед вами человек молодой, неиспорченный, вы видите, как он к этому относится. С вашей дочерью делается истерика.

– А со мной, вы думаете, не бывает истерик? – спросила мать, из всего сказанного обратив внимание только на последнее слово, и сразу перескочила на свою любимую тему разговора – свои болезни. Директор только руками развел перед такой нравственной тупостью.

– Я говорю не о вас, а о вашей дочери, о том, какое впечатление производят на нее подобные поступки с вашей стороны. Я никому ничего не скажу, я хочу сохранить это в тайне, и поэтому приехал сюда. – Он поклонился матери, не подавая ей руки. Я все время стояла, не смея поднять глаза. Он подал мне руку, и, низко опустив голову, не глядя на него, я пожала ее…

Когда я пришла в комнату сестер, – они уже отчасти слышали, отчасти сами догадались, о чем был разговор, – и мы молчали, подавленные, уничтоженные этим неожиданным испытанием. Это было хуже, чем горе, – это был позор, стыд за близкого человека, который явно поступал нечестно, обнаружив каменное равнодушие неврастенички, для которой все существование заключается в ее чудовищном эгоизме. О Боже мой! Да за что же все это? Разве я так виновата перед Тобою? Позор бесконечно хуже горя; горе с течением времени может утихнуть и не причинять сильной боли; но следы позора – не изгладятся ничем…

18 апреля. Лишь только проснулась – первая моя мысль была о том, что случилось вчера… Если бы тогда я могла говорить, я должна была бы просить у него прощения за мать и благодарить за такое благородное отношение к нам… Но я тогда не могла ничего сказать. Не написать ли ему письмо? Я пошла к сестрам, они согласились. Я сама отнесла письмо в гимназию…

21 апреля. Когда я вспоминаю о том, что было на днях – мне иногда кажется, что все это неправда, сон, кошмар… Но ведь это уже случилось! – и слезы неудержимо сбегают по лицу… Я прекратила всякие сношения с матерью, ограничиваясь ответами «да» и «нет», когда это необходимо. А она заговаривает таким тоном, как будто бы ничего не случилось… Да! у нее нет сердца, нет никакого чувства! Я, конечно, не имею права судить мать, но ведь все, что я ни говорю о ней, – правда. Ах, как тяжело, как бесконечно тяжело! Теперь мне хочется захворать, чтобы хотя на время потерять сознание всего окружающего, хотя на время забыться… и так бы до лета, когда я могу уехать отсюда…

Прочел ли директор мое письмо? Быть может, он разорвал его, не читая, если швейцар не сказал ему моего имени…