Дневники Трюса

И Беппо улетел. «Что я сделал бы с собой здесь без Беппо?» — думал я.

Пора выбирать профессию.

— Пора и вам найти свое место в нашем заведении, — говорил мне за обедом начальник. — Предлагаем вам на выбор: чистить сортиры, стирать со стен новейшие записи с матом, менять ремни в инквизиторской и выжимать слюну из кляпов после работы там. Займитесь чем-нибудь, и вам будет не так скучно, не так тошно. Пока вы свободны. Не исключено, что однажды я получу соответствующую весточку свыше, и у нас не будет такой изумительной свободы выбора. Подумайте и скажите мне завтра, чем бы вы хотели заниматься.

— Я хочу быть братом милосердия всем вашим несчастным, — ответствовал я после дня раздумий, следуя гуманистическому регистру. — Я хочу помогать им, как могу.

— Братом милосердия? Вы имеете в виду инквизиторскую? Потому что рубашку именно с такой надписью на спине мы одеваем нашим помощникам палачей.

— Я не хочу быть помощником палачей.

— Но вы им помогаете уже тем, что молчите.

— А когда я не молчу, кому я помогаю?

— Себе. Облегчаете душу.

— Так есть ли способ помогать другим?

— Да, в инквизиторской. Увещевайте их говорить правду. Все игра. Судьба дитя, играющее в шашки нашими головами. С нашей точки зрения фигуры шахматные: король там, ладья бытия-без-тебя и пр., но в действительности в шашки играют шашками, а не шахматными фигурами, и нет никаких иерархий.

Говорите им: всё игра; всё уходит, приходит, предается, продается, и поэтому надо на дыбе говорить правду. Хотя бы на дыбе. Кстати, добавляйте при этом: собственно затем тебя сюда и привели. Дыба — место великих озарений, а не только испытаний. Всю-то жизнь мы врем себе и другим. Так хотя бы сейчас скажите правду, ну?.. И посмотрите ему с нежностью в глаза.

— Прекрасная служба, — сказал я. — А сколько платят за один вымытый туалет?

А из дворовой всё ещё доносилось, не успокаивался люд:

Напротив Лубянки
шьют робятам портянки.
Врать не впервые
все мы мастеровые.

«Обнимемся у места лобного, любимый…» — Наташа Сдобнова. «Здесь убивали, дура, а ты хочешь заниматься сексом.» «Секс в почете, темнота». «Блок, Блок идет! Гулко, тяжело, в хитоне, держит свечу.» «Что он хочет?» «Тяжелое лицо, явился в месть, страшная месть. Блок идет. Не собрание сочинений, не собрание костей, — живой». «Живой? всем нам хана… Боюсь, Господи… это по нас пришел…»

— Как вам оргия в дворовой?

— Профессиональная пошлость чудовищней самодеятельной, а непечатающиеся графоманы талантливей печатающихся, поэтому я за дворовых.

— Беппо, — сказал я, — мне запомнилась песенка о Киеве. Что за человек пел её?

— Очень талантливый молодой еврей из Киева.

— Скажите, не кажется ли вам, что на всей земле не найдешь места более сплоченного, дружеского и располагающего к обмену идей и творческой инициативе, чем тюрьма?

— У меня есть факты. В последнее время наблюдается массовое бегство людей в тюрьмы. К нам приходят, просят, умоляют под сонм разных предлогов. Недавно мы уволили одного из нижнего персонала обслуги: поместил незаконно своего протеже на балконе камер-обскуры.

Кифский заявился к нам с кирпичом под названием «Крах урбанизма». У него никого не было в городе, отираться в общественных столовых, общественных уборных, знакомиться в общественном транспорте и ошиваться в других общественных местах Киева (магазины-музеи) ему опротивело. «Я превращался в человека из очереди, — говорил нам Кифский. — У По есть рассказ. Какой-то человек весь день бегает по городу неизвестно зачем. Оказалось, он просто пристраивается к толпе. Так и я: я становился человеком очереди. Приклеивался к любому столпотворению и лез через головы других несчастных разузнать, что там «выбросили»»

…Кифский говорил, как нестерпимо ненавидит современные города. Особенно раздражало его стекло. Всюду стекло — двери стеклянные, стены, потолки — всё стеклянное, от людей не спрятаться, только туалеты пока деревянные, но и то открытые — это чтобы человек не спрятался, не оказался наедине! Природу в городе выкорчевали, в гости Кифского не брали, считая его подрывным элементом всякой компании. Кифский ходил в печерские пещеры, причащался святым мощам, но однажды подземные палаты навсегда закрыли для доступа, и Кифский окончательно заскучал.

«Чем я не в схиме, хожу вроде бы по земле, но живу, как те печерские старцы, где-то в двух метрах под её поверхностью. Некуда пойти современному человеку, — делился с нами Кифский. — И вот я решил; чем жить в псевдомонастыре, пойду я в настоящий, но — прикрыли палаты. Тогда я решил: чем жить в псевдотюрьме — какие выгоды я получал от города? ни книг, ни знакомств, ни службы, ни дружбы, ни концертов — ничего. Лучше настоящая тюрьма». И представьте, у нас Кифский обрел себя. Его слушали, его лекции об урбанизме собирали полную аудиторию, но главное, ему стало куда ходить в гости. Людей был полон дом, все знали друг друга в лицо, никаких подмен, никаких очередей, транспортов. Власть, порядок.