Дни

Бабочки белые, бледно-желтые, серо-оранжевые в черный горошек и бархатно-бордово-черные, глазки голубые, и мелкие просто голубые — мотыльки; зеленая мирная тля; узорная с буро-красным фоном крапивница, неровно трепеща, как бы гоняется за мелово-бледной капустницей, с ее черными точками в белом; кузнец пролетел из-под ног и косо и «брея». Вентилятором мельтешат его крылья внешние и внутренние: твердо на взгляд и прозрачное, просматриваемое в самом мельтешении; эдакий, еще скажем, вертолет… хотя сравнение природы с бытовой техникой для меня всегда не сильно. Вон сел на камень. Камень этот белый, что называется, ноздреватый, валуноватый; в черных выщемлинах, замытых железисто-бордовым ямках, в серых и охряных лишайниках, в заносах почвы; из этой почвы — язычки трав; кругом камня — уютные колосья, их узкие листья.

Долина справа — кудряво-зелена, живописна, пустынна; светло-бурые скалы рисуются на фоне торжественного, простого неба.

Идем…

Идем.

— Как тут здорово, боже мой, — скупо, искренне говорит женщина в джинсах.

Мы с Алексеем таем в самодовольных улыбках.

Далее, далее; тропа, как бывает в горах, — под навесом низких, корявых, мелко-кудрявых кустов-деревьев; вот снова — на солнце; вот… чуть вверх… вот впадина; тихо, болотце; осока, ножи — и стройный, розовый иван-чай; вверх снова; идем — идем.

— Я не знаю, как тебе сказать, — начал Алексей, думая о своем.

— А что? А если привал? — вдруг решительно — как случается, одновременно — заговорил преподаватель — маленький, улыбчивый «парень» лет 35. — Мы, кажется, испытание так ли, сяк ли выдержали. А куда нам спешить? Посидим!

Все стояли, ожидая нашего с Алексеем веского слова.

«Полянка хороша»; и простор и уют; через долину — зеленая гора в солнце, серо-коричневые четкие зубцы на ее верху; она и далеко и недалеко, а между нами и ею — золотой, серый простор; здесь — и сухо и солнце; трава строгая, стройная, цветы малиновые, желтые, голубые; сероватые колосья и белые лбистые валуны меж зеленым и красочным; и бдение желто-бурых пчел, ос в тельняшках с ядовито-бледно-желтым вместо белого, косматых иссиня-блестких шмелей, и простых желто-черно-белых шмелей, и грубых по голосу мохнатых шершней, и оводов, и (пискляво!) слепней; и тонко, томительно строчат кузнечики; прекратились звуки ходьбы — подчеркнуто слышны эти звуки; и — тихо, солнечно под все эти звуки; и — трава и низенькие, изогнутые деревья, и камни.

— Есть! Сядем! — без претензий решили мы с Алексеем.

Пока те начали готовить еду, мы молчали, сидя на валуне по разные его стороны и глядя на эту долину.

— Я скажу тебе, — входил он в историю — начинал он видеть то, чего не было перед нами; у него, несмотря на абстракции, были, как мы и заметили, музыкальные и пластические задатки в сфере воображения… Впрочем, плох тот ученый, у кого их нет; но у этого были порою сильнее, чем у других.

— Я скажу тебе — смутное это дело; я уж не только не юн, а не молод; и, как и всякому мужчине на возрасте, в поре зрелости и т. п., мне казалось, что ядро уж — за мной, а подробности пусть и так и эдак; да мы уж и говорили об этом… в Заповеднике?

Я кивнул.

— Но те истории, которые я тогда излагал, — они детский лепет перед вот этой — по силе опровержений в адрес «ядра»; не то что эта сильнее, трагичнее и так далее; но она… неудобнее… Неудобней для жизни: для устойчивых, зрелых (он выделил тоном) основ ее.

Я точно помню, когда я в первый раз увидел эту особу — эту Ирину. Причем потому и говорю, что я вот точно помню, но не влюбился в нее с первого взгляда, взглядов… да и после? Не знаю. Порядок… порядок нужен в этом рассказе; то-то и важно, что все помню, а… Так вот, я увидел, когда явился, чтобы просить напечатать там пятнадцать, что ли, страниц моего гносеологического текста; она была новой секретаршей главного шефа в нашем благом учреждении. Как она потом говорила, поступила она случайно: дар судьбы эдакий. Шла, шла по улице, заметила вывеску — дай, думает, заверну в это учреждение. (Она так и говорила — учреждение.) Не все ли равно, где работать. С предыдущей работы она уволилась или ее уволили — до сих пор не знаю как следует; почему? не буду забегать.

Он передохнул, погладывая коленчатую стебель-травину и глядя через долину.

Солнце, простор — простор стиснутый, уютный; и зелень — кудрявая и свободная; небо, горы.

— Так вот, вошла она в учреждение — какая-нибудь работа; а в учреждении-то — мы, грешные. Я, как и обычно о новостях, узнал из последних; меня и послали-то, как к чему-то хотя еще и новому, но уже известному. «Алексей Иваныч, я не могу; подите, может, новая Ирочка напечатает?» — «А кто это?» — «Это новая секретарша у главного начальства». Она зашла к шефу — «работа»; а он, старый боцман, поглядел — да и сделал ее тут же своей секретаршей: пусть, мол, украшает. Старая, Лизавета, уходила на пенсию… Новая так новая — мало ли. Иду; глаза, то и се. Так и так: не напечатаете? Разумеется, по вашей ставке и т. п. (эти разговоры для меня и по сей день неудобны).

— Я не беру печатать.

Четко и спокойно.