Земная твердь

Земная твердь

ВАРНАК Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В полуденную сторону от трактового села Громкозваново, километрах в пяти по краснолесью, примостился на крутояре хутор Дуплянки. В нем всего четыре двора. Избы срублены из кондового леса: в жаркую пору сухие, ядреные бревна точат смолевую слезу. На каждую избу нахлобучена тяжелая четырехскатная крыша, а рядом — ворота, крытые коньком.

По стародавнему обычаю, на воротах поставлен и крутится жестяной петух — куда ветер, туда и он. В осеннее непогодье, когда на хутор наступает тревожный шум лесов, железная птица теряет сон и круглые сутки скрипит на своей ржавой ноге.

В крайней избе, что стоит у хуторского колодца, живет солдатка Дарья Сторожева, большая, ширококостная женщина, с дремучими бровями на обветренном лице. У нее шестилетний сын — Петька.

Дарья весь день в громкозвановской бригаде на колхозных работах, а Петька отдан под присмотр соседской старухе Степаниде. Бабка держит ребенка впроголодь, поэтому у него всегда тоскливые глаза, а сам он сонлив и вял. Когда мальчонка, стоя рядом со старухой на коленях перед черной, прогоревшей иконой, медленно клонит свою лобастую голову к полу, Степанида недовольно шипит:

— Пошевелись, большеутробный. Лишний поклон — лишняя милость божья. Сирота ты, и один у тебя защитник — бог.

Сама бабка молится истово. У ней хрустят кости где-то в пояснице, а она просит трясущимися губами:

— Все мы сироты. Заступись, господи. Прими нас, грешных, к себе. Окостенел ты, что ли? — меж слов молитвы подгоняет она Петьку. — Не дам жрать.

Но и угроза не действует. Неприлежен мальчонка к молитве, не хочет просить себе смерти у бога — ему хочется дожить до вечера, когда с работы придет мать, заберет его домой и досыта накормит вареной картошкой. А у Степаниды только и слов: мы сироты, пошли, господи, смерти нам.

Петька хорошо знает, что он не сирота. Хоть и смотрит мальчонка на волосатого бога, нарисованного на черной доске иконы, а видит свою мать: вот она ставит на треногий таганчик чугунок с картошкой, на шестке уже весело потрескивает сухое щепье, а он, Петька, канючит:

— Мамка, дай хлебушка. Хоть крошечку.

— Да это что за ребенок мне послан, — сердится Дарья. — Подожди одну малость.

— Дай.

— Не умрешь.

Кажется, и зло говорит мать, но Петька не обижается: понимает, что не от худого сердца ее слова. Ему возле матери еще теплей, еще радостней.

Иногда мать бывает совсем доброй и даже веселой. Начинается это с того, что она, крупная, рослая, с трудом пролезает под низкую притолоку Степанидиной избы, улыбается широкой улыбкой и объявляет:

— Письмо от Никона, Степанида. Жив мой Никон, слава тебе, господи. Вот письмо.

У Степаниды убит под Волховом сын. Она долго смотрит на счастливую соседку, будто тоже собирается радоваться, но по ее щекам, путаясь в темных морщинах тряпичного лица, катятся тихие старческие слезы. Дарья не может видеть этих слез. Она хватает сынишку, кутает его в свою шаль и уносит домой. Петька уже знает, что мать сегодня ни на что не рассердится, и ему от счастья даже ничего не хочется просить.

Потом опять Дарья ждет письма от мужа. Ноет ее сердце, болит острой болью: нелегко переживать горе в одиночку. Разделил бы его Петька, но он мал. Спит вот, уткнувшись конопатым носом в материнскую грудь. Ему нет никакой заботы: ведь он, можно сказать, и не видел отца. Отец и отец, а что это такое, не знает Петька.

Два годика было сыну, когда началась война и когда Никон, сложив в холщовый мешок ложку, пару белья, полотенце и на трое суток харчей, уехал в райвоенкомат. А там? Неисповедимы дороги солдатские. Известно Дарье одно, что теперь Никон где-то в Польше, судя по его письмам, без отдыха роет землю и все время мечтает о доме и парной бане.

Без конца, без края тянется черная осенняя ночь. Кажется горемычной солдатке, что потемнела вся земля, вся жизнь. И ржавый скрип железного петуха на воротах будто предрекает неминучую беду. «А будь ты проклят, окаянный, — закипает у нее злость, — решу я тебя завтра, чтоб не скоблил ты мою душу. И без тебя тошнехонько».

Утром, растопив печь, Дарья сбежала по высокому крыльцу во двор, схватила трехрогие деревянные вилы, и — за ворота: с той стороны легче подцепить и вырвать прямо со стержнем злополучного петуха. Очень ловко женщина подобралась к нему, но сбить-таки не успела.

Ехал в ту пору верхом откуда-то с вырубок громкозвановский мужик Тереха Злыдень. Он придержал свою кобыленку, до ушей забрызганную грязью, у ворот Дарьи и рявкнул:

— Эй, дура! Не тронь, говорю. Мужиком это сделано. От беды, пожара, хвори, напасти…

Женщина вздрогнула от неожиданного окрика и, обернувшись, в сердцах замахнулась вилами на Тереху. Испуганная лошаденка под ним сунулась вперед, и мужик опрокинулся почти на спину, но усидел, только на перегибе обожгло поясницу, и острая боль искры в глазах высекла. Едва не всхлипнув, Тереха кое-как распрямился и гаркнул во злости, будто камнем швырнул:

— Погодь, стерва, слезами умоешься.