Дни

Крис рос, наблюдая физический и умственный закат отца. Ему не выпало застать то время, когда Септимус еще пребывал в добром здравии, и, видя, как блеск целого отцова глаза тускнеет с каждым днем, глядя на то, как слабеют руки и замедляется мышление старика, он по-детски мечтал чем-нибудь помочь ему, как-нибудь ободрить Септимуса, убедить его в том, что все в порядке, что не стоит предаваться тихой грусти, словно подтачивающей изнутри. Для этого достаточно было бы обнять отца, однако выказывать чувства – особенно такие, что возникали самопроизвольно и непредсказуемо, – в семействе Дня считалось совершенно недопустимым. Септимус День занимался не воспитанием детей, а обучением преемников, которым предстояло после его смерти взять в свои руки созданное им дело.

Крис рос – ему уже исполнилось пять, шесть, семь лет, – а обеденные лекции отца становились все более сбивчивыми и бессвязными. Иногда, заплутав в дебрях очередной длинной витиеватой фразы, старик вздрагивал, словно до этого мирно спал, а тут кто-то громко крикнул ему в ухо. Тогда он замолкал, моргая, оглядывался по сторонам, а потом возобновлял речь, но уже совсем на другую тему. А иногда он как бы загонял себя в угол, повторяя одну и ту же фразу по нескольку раз, будто не силясь передать ее смысл во всей полноте и во всем разнообразии оттенков. И даже малолетний Крис прекрасно понимал: Понди правильно сделал, что взял на себя бремя управления магазином. Отец уже сдавал позиции.

Если эти лекции чему-то и научили Криса, так это терпению. Слушая их, он вынужден был подолгу высиживать, храня почтительное молчание, и постепенно научился «отключать» отцовский голос – пока, наконец, ни единый звук из сказанного стариком не долетал до его сознания. Тем не менее многие из сентенций Септимуса каким-то образом – наверное, благодаря упорному повторению – поселились в его памяти, оставшись там навсегда.

Например, такая: «Другие люди существуют для того, чтобы подчинять их своей воле. Воля – это всё. Благодаря воле можно добиться всего. Воплотить мечту в действительность, воздвигнуть посреди пустыря огромное здание, скопить состояние. Отсутствие опыта и компетенции не является препятствием – была бы только воля».

Или: «Числа наделены силой. Числа суть механизмы, с помощью которых можно осадить крепость Судьбы, взобраться на ее валы и разграбить ее сокровища. И нет числа более важного, чем число семь. Я – младший из семи братьев – сам породил семерых сыновей исключительно для того, чтобы гарантировать в дальнейшем свой успех. Число семь – это талисман, обладающий разными значениями и огромной силой, которую никому не удастся сломить».

Или: «Покупатели – бараны, они ждут, чтобы с ними обращались, как с баранами. Обращайтесь с ними, как с королевскими особами, хотя они и остаются баранами, – в таком случае они и не подумают жаловаться, когда вы начнете стричь их».

Или: «Договор, неправильно составленный, заслуживает того, чтобы его нарушили. Если одна сторона неспособна в мельчайших деталях оговорить все, что необходимо, у другой стороны есть полное право, даже обязанность, воспользоваться подобной беспечностью. Caveat emptor! [11]»

Лекции частенько уснащались этой сентенцией – «Caveat emptor!», – обычно сопровождавшейся громким стуком о столешницу, от которого гремели ножи и вилки. Септимусу сия крылатая фраза заменяла «Аминь».

Если не считать долгих прогулок, когда отец бродил по просторам своего поместья, в меланхоличном раздумье опустив белую голову, то воспоминания Криса о старике сводились почти исключительно к застольным проповедям. Да это и неудивительно, потому что, помимо встреч за вечерними трапезами, Септимус День крайне мало общался со всеми своими сыновьями.

Крису было восемь лет, когда у старика обнаружился неоперабельный рак печени.

На похоронах, перед строем новеньких фото– и кинокамер со всего света, он неожиданно для самого себя расплакался.