Дни

— Ну, а как ты ко мне относишься? Ведь понимаешь, ведь это твое молчание и нелюбовь к «словам» — ведь все это просто лишь форма безответственности. Ты предоставляешь ответственность другим, а сама ничего не берешь на себя. Таким образом, ты вроде и честна сама с собой (извечная потребность женщины) и в то же время это тебе и ничего не стоит.

— Почему, я ответственный человек, — сказала она, прихлебывая коньяк как воду и серьезно глядя мимо меня: как бы обдумывая мои речи. Эти огромные светлые глаза.

— В чем же это ты ответственный?

— Я, обычно, верна своему слову, я не обещаю того, чего не могу дать; я забочусь о бабушке, о сестре, о папе — порою; о маме. Хотя с матерью у нас контры. Но все же. Я хорошо работаю. Чего еще надо? Не понимаю.

— Нет, ты понимаешь.

— Да не понимаю — честно. Вечно ты меня в чем-то подозреваешь и уличаешь. Пойми, что я проще, чем ты думаешь.

— Ничего себе проще. Таинственные болезни; вся эта нелюбовь к «словам».

— У каждого человека есть свое — личное. Это естественно. Да и в этом во всем, о чем ты говоришь, ничего нет особенного — неясного; просто… ну, неприятно мне говорить, вот и все. Что же тут… такого.

— Ну, неприятно так неприятно. Но пойми, мне трудно с тобой; я не могу всё… угадывать. Я не господь бог. Коли же я неприятен тебе, так не звони, отказывайся от встреч; но ты же звонишь, приходишь. Извини, конечно; но ты понимаешь.

— Да нет, если тебе неприятно, то я могу, конечно, не звонить, не приходить.

— Ага! Все-таки женщина ты!

— А кто сказал, что я не женщина?

— Но все эти добродетели, которые ты перечислила, — все они какие-то… мужские.

— Это какие добродетели?

— Да вот по поводу ответственности. Она ведь и ответственность есть — мужская, женская.

— Надоело мне это все — «мужское», «женское». Какой-то ты… ты вот самоуверен, а чего-то не понимаешь.

— Мы с тобою чрезмерно часто употребляем слова «понимаешь», «не понимаешь»: тебе это не кажется подозрительным?.. Сначала я, а потом ты.

— Разумеется, я снова потом. Ты считаешь себя таким умным; а сам не всегда умен.

— Опять! Ха-ха!

Она, чуть розовая уж, начала вдруг делать лицом тот «жест» — иначе не скажешь, — который, как оказалось потом, был столь характерен для нее: нервически, глубоко двигать углом губ, поводить густыми бровями.

Я уже знал по долгим кабацким разговорам, что задел ее больную струну — «дал понять» (хотя, как и всегда, не хотел этого), что я ее «не принимаю всерьез» как ум, как личность; женская черта в отношениях со мной.

Она проявлялась обычно, когда она пьянела хоть чуть.

— Ну, ну-ну, — заговорил я, беря ее за руку: ибо знал, что секунда — и она вскочит и побежит… при этом не теряя и своего «спокойствия». — Но просто, мне смешно, что я — глуп.

— Ты так уж не допускаешь этого?

— Да нет, Ирина; ну, пойми, что ты зря… заводишься; если хочешь, наоборот, меня умиляет, что меня обвинили в глупости. Мой «крест» обратен твоему; всю жизнь меня обвиняли в рассудочности, в склонности к схеме, всю жизнь мне говорили — слишком умен; такая уж у нас… привычка. Пойми, что это не похвала тоже. Оно и ум, как ты знаешь, бывает разный; но меня-то уличали, так сказать, в том, в плохом (гм! гм!) уме. И поэтому, когда мне говорят, что я глуп, я не обижаюсь; ну, я объяснил тебе?

— Зато я, по твоему мнению, конечно, обижаюсь как раз потому, что мне ума — не хватает.

— Да нет; о боже.

— Что — о боже? Я пошла.

— Да подожди же — ну черт возьми; ну, сиди.

— «Черт возьми»? До свиданья. Всего хорошего.

— Ну сиди, Ирина; ну, бога ради. Ну, я не знаю, как тут сказать.

Она уж привстала, но на сей раз вновь уселась.

— Я с тобой — я, наоборот — пожалуй, впервые в жизни! — я чувствую, что я — порой — более мягкая сторона; не знаю уж, ум ли, что тут — у тебя, — но так… Правда, это порою; я знаю, что в принципе я все равно и жестче, и сильнее тебя… Но — так; я, вот, чувствую, что впервые в жизни я порой — мягкая сторона; а ты — твердая.

Она успокоилась и подумала.

— Ты знаешь, Алеша, — открыто сказала она. — Это я такая. Я так поставила себя с людьми. Так было… так и есть.

— Ну уж. В общем ты — женщина… хотя и холодная порою душевно. Любить ты, что ли, не умеешь? «Слов» не терпит; скажите.

— Это я-то? Я с тринадцати лет занимаюсь… этим, — вдруг сказала она.

— Чем — этим? — спросил я лишь ради ритма, хотя и понял.

— Этим; ну, ты понял. Хотя это и не любовь как чувство: как ты скажешь.

Я открыл в ней странную черту; она не одобряла не только тех, но и этих «слов» — не одобряла ругательств больших и малых: всего того, чем бравируют многие нынешние дамы; не одобряла разговоров на «всякие сексуальные» темы.

— С тринадцати — это все же слишком.

— С тринадцати лет я «занимаюсь любовью», — все же добавила она спокойно.

— Зачем уж этак. К тому же ты не уважаешь цитат, а цитируешь западные кино, — сказал я. — И что же… тебе сходило с рук? А замуж ты…

— Замуж я вышла в девятнадцать, но вообще…

— Что вообще?

Я спрашивал осторожно — помня о смерти ребенка.