Дни

Волк по многим признакам понимал, что они приближаются к городу; никудышные и, видимо, сами испуганные стрелки, наряженные для истребления волков, нечаянно подарили жизнь, — и теперь волчья пара, без детей, без корма, почти без надежды дожить до рассвета приближалась к большому этому городу; что было делать? Дорога вела туда, и это пока была единственная дорога, на которой не звучали, не полыхали выстрелы.

Однако же волк понимал, что город — не место для волка; он снова решил свернуть.

Волк повернул в молчащую синеву леса; деревья в их мокром скользком насте-снегу — спасшем волков, ибо они не проваливались, старое преимущество волчьей стаи, гонящей по весне лося! — деревья безучастно и молча расступались перед одинокой парой зверей, сосредоточенно поспешавших короткой своей цепочкой в глубь леса: волк, а за ним, понурив голову, — волчица; деревья расступались, расступались… И вдруг опять полыхнул огонь, ударил нестройный залп.

Делать было нечего; волк понял, что за ними рыщут по всему лесу — по всем тем местам в лесу, которые давали выход в большой, настоящий лес; а там, в этом лесу? Если удастся уйти в него?

Там — опасность еще сильнее, еще надрывнее; волк это понял с самого детства — со смерти отца, с уходов старой волчицы; с того утра, с того огорода…

И он опять повернул к дороге; волчица — за ним.

Когда занимался рассвет, женщины из пригородного поселка, вышедшие доить коров, заметили двух крупных, но загнанных, робких собак, промелькнувших, поджав хвосты, по главной улице; за ними было бросились с лаем несколько домашних псов, но те — дикие — оглянулись, дружно ударили, скрипнули зубами, глухо взвыли — и, наддав ходу, сосредоточенно, дружно продолжали путь… к Москве.

Волк ни на миг не остановился сразу за окружной дорогой: слишком близок этот страшный, грозный подмосковный лес; слишком голы дома, пустыри; слишком много свободных собак в отдалении.

Вперед, вперед… вперед.

Вперед, туда…

Туда, где не будут искать.

Он знал, он чувствовал: там — не будут искать.

Он привел волчишку в овражек за пустырем, меж двумя большими проспектами; было уже почти светло, наступал ненастный полузимний, полувесенний день; надо было устраиваться, жить.

Он оставил дрожащую, с остановившимся взглядом волчицу там, в ямке, под склоном, и вылез на бугор: еще раз оглядеться.

Место действительно было пустынное, как это бывает в Москве, ближе к окраине; за пустырем виднелись высоченные дома, с обеих сторон — спереди и сзади — доносился мощный утренний гул огромных проспектов; но здесь — никого не было; лишь в отдалении гулял человек с собакой на ремне.

Здесь будем жить — подумать не подумал, а всем своим существом решил волк.

Они стали жить на пустыре, у старого парка, в боковой ямке, около дна овражка.

Волчишка никак не могла прийти в себя; ночью она дрожала, прижавшись к волку, вскакивала и слизывала бежавшее из сосцов молоко; потом, дрожа, засыпала, но вдруг начинала скулить во сне, вскакивала, насторожив уши; ей казалось, что где-то скулят и повизгивают, и зовут ее ее дети; потом, потухнув взглядом, уставившись в одну точку, она снова укладывалась, умащивалась около угрюмо молчащего, но не спящего волка; ворочалась, поваркивала и наконец задремывала снова — до следующего пробуждения; а он так лежал всю ночь — он не мог спать, большой волк не любит спать ночью; но ему приходилось лежать, ибо пропитание он был ныне вынужден добывать не ночью, а днем. Так требовала новая жизнь.

Правда, были помойки; туда можно было ходить и не посредине дня, не при белом свете.

Но и ночью туда ходить было плохо: ночью мусорщик успевал или увезти, или сжечь все, что надо.

В первый раз волк отправился на ближайшую помойку, которую он легко нашел по запаху ночью, и ничего не добыл, кроме старого скелета какой-то пахнущей жиром и солью рыбы. Тогда он понял, что ходить надо вечером, до прихода людей на помойку.