Дни боевые

Гитлеровцы имели в Сорокино один пехотный батальон, а на всем выступе у них оборонялось до пехотного полка.

Бои за Сорокино явились составной частью второй наступательной операции армии и имели вспомогательный характер. Главный удар армия наносила на участке: Обжино, Ольховец, Вязовка, в пяти — шести километрах левее нас, на том самом месте, где мы действовали прошлой зимой. Продолжались эти бои двадцать дней. Начались в конце декабря сорок второго года и заняли почти всю первую половину января сорок третьего года.

Проходили они и на этот раз недостаточно организованно, с низкой материальной обеспеченностью, рывками, нервно. Нервозность порождалась неуспехами.

Участвуя в боях за Сорокине, мы вначале взаимодействовали со своим левым соседом — дивизией полковника Штыкова, затем с дивизией генерала Розанова и, наконец, когда фронт наш расширился, пытались овладеть опорным пунктом самостоятельно. Правый сосед в боях не участвовал: он продолжал обороняться.

Штыков со своим штабом появился рядом с нами неожиданно, ночью, обнаружили мы его утром, когда его штаб стал зарываться в землю. Я зашел в палатку к Штыкову. Встретил он меня радушно.

За завтраком разговорились. Вспомнили о наступательных боях прошлой зимы, поговорили и о задачах сегодняшнего дня.

— Начальство опять что-то замышляет, делает перегруппировки и все молчком, — говорил Штыков. — Перебрасывают с участка на участок, как мячик, а зачем — неизвестно. Вот и сейчас перебросили меня, чувствую, заставят Сорокино брать, но пока ничего не говорят, скажут в последнюю минуту. Ты не знаешь, когда наступать начнем?

— Нет, не знаю, — ответил я. — Был здесь вчера начальник штаба армии, изучал, планировал что-то, а затем, так ничего и не сказав, уехал в латышскую дивизию к Вейкину. Вечером я зашел к Вейкину, спросил у него, а он только плечами пожал. Так и ушел я от него ни с чем.

— Вот тебе и взаимодействие, — покачал головой Штыков. — Каждого ограничивают рамками своей задачи, не раскрывая ни замыслов старшего начальника, ни задач соседей. Пришлют выписку из приказа, вот и все, комбинируй как знаешь. Если интересуешься, что будет делать сосед, то сходи к нему сам и узнай, а его добрая воля — сказать тебе это или не сказать. А как у тебя с людьми?

— Хвалиться нечем, ниже среднего. Хоть и в обороне лежим, а потери несем каждый день. Люди выбывают, а пополнения не поступает.

— А у меня совсем людей мало, — вздохнул Штыков. — Плоховато дело и со снарядами.

Переговорив о делах, мы перевели разговор на знакомых нам офицеров.

— Скажи, пожалуйста, как у тебя мой Чуприн поживает? — спросил я Штыкова.

— Аа-а!.. Алексей Иванович! Ну, это молодец! За такого командира, откровенно говоря, я тебя благодарить должен. Сейчас на полк его поставил, думаю, справится. Да, ты знаешь, — Штыков улыбнулся, — он теперь отец, сынишка у него растет, Алексей Алексеевич.

Так беседовали мы со Штыковым дня за два до начала наступления, не предвидя, как и когда оно начнется и во что выльется.

А началось оно очень просто и еще проще закончилось.

Был получен приказ, в котором указывались задача и время начала действий и давалась выписка из плана артиллерийского наступления.

Согласно плану за продолжительной артподготовкой должен был последовать огневой налет по переднему краю, а вслед за ним бросок пехоты в атаку.

Но в бою всё приобрело иной вид, чем на бумаге.

Рано утром, до начала артподготовки, я был на своем НП, в двух километрах к северо-западу от Сорокино, у отметки 59,5.

Началась артподготовка. Реденько, один за другим, проносились над головой снаряды и падали на широком фронте, создавая видимость не артподготовки, а пристрелки.

— Какой же толк от вашего огня? — спросил я у Носкова.

— А что же я могу поделать? — ответил он. — Снарядов мало.

— Мало снарядов, так надо бы и время брать меньше, вместо сорока минут хватило бы пятнадцати.

— На меня не обижайтесь, товарищ полковник, я здесь ни при чем, сказал Носков, — план прислали сверху, армейскую операцию планировала армия, а не мы.

Он был прав.

Наступило время огневого налета. Огонь несколько усилился, но опять это было совершенно не то, чего ожидала изготовившаяся к атаке пехота. В атаку она поднялась не дружно. Ее бросок к окопам противника был встречен шквалом неподавленного огня, и она тут же вынуждена была залечь в снег и окапываться.

Наблюдая за всем этим, я нервничал, ругался с командирами полков, вызывал к проводу комбатов, но был бессилен что-либо изменить.

Подчиненные реагировали на мои требования по-разному.

— Заикин! Почему не атакуете? — спрашивал я у командира Карельского полка.

— Сильный огонь не дает пехоте подняться.

— Подавляйте его и атакуйте!

— Стараемся, но не можем. Подавите, пожалуйста, артиллерию и минометы. Почему молчит наша артиллерия, почему она не хочет помогать пехоте?

— Помогает, как может. Подавляйте своими средствами и атакуйте! Алло!.. Алло!.. Николай Васильевич! — звал я. — Карельцы никогда не подводили, они и сейчас не должны подвести! Алло!..