Дни, что нас сближают

Осень была сухая и теплая, долго держались листья на деревьях. Река, обмелевшая и тихая, будто с трудом протискивалась между огромными холодными уступами скал, спускавшимися к училищу каменотесов. Новенькие, только что поступившие в училище, еще не умели распознавать камень, не знали, как держать долото и молоток. С нетерпением ждали они субботы, когда можно сесть в поезд и поскорее умчаться домой — хоть одну ночь провести под отчим кровом. И хотя только старшекурсникам разрешалось околачиваться возле уборной во дворе, где они курили и громко галдели, всем — и даже новичкам — стало известно, что в училище назначен новый директор, Иван Гарванов. Он долго болел туберкулезом, процесс приостановили, и он попросил перевести его в училище.

Гарванова знали все — одни помнили тревожные новости, приносимые сельскими глашатаями, другим запомнились его портреты, повсюду расклеенные полицией, с призывом выдать за солидное вознаграждение, а кто помоложе помнили рассказы взрослых или позже самим довелось на митингах и сельских сходках слушать его. Иван Гарванов был легендой, и какие бы чудеса ни рассказывали о нем — всему верилось. Старшекурсники боялись, что их застукают возле уборной с окурком в зубах, учителя же собирались небольшими группками и нервно курили одну сигарету за другой. Дни медленно катились и исчезали неизвестно куда, сухая осень зябко ежилась во дворе училища, нетерпение и беспокойство витали над всеми, будто хищные птицы.

Однажды, когда первокурсники работали в мраморном карьере и собирали годные для обработки камни, послышался громкий голос учителя Стефана Куновского:

— Вы чего здесь слоняетесь, черт подери! Так целый день и будете баклуши бить?

Тяжело дыша, ребята подбежали к нему и свалили к его ногам целую кучу красного камня. Куновский продолжал курить, время от времени сплевывая на землю.

— Вот придет этот, тогда узнаете, что такое дисциплина! У него держи ухо востро! — Он злобно усмехнулся и как бы про себя добавил: — Раньше он в этом карьере сам камни таскал, теперь будет вас ремеслу учить… Политическая фигура!..

Стефан Куновский — сын Петра Куновского, а у того были две водяные мельницы на Вите, большой свинарник и паровая мельница в Росново, молотилка с тракторной тягой и гостиница в Плевене. Сыну принадлежали карьер и печи для обжига извести и кирпича, которые стояли чуть ниже, среди известняковых холмов на окраине Роснова. Там, у прохладных вод Виты, утопая в волнистой зелени большого сада, белела вилла Куновских. Ее и сейчас так называют — «Куновская вилла», но перед ней высится мачта со стягом, и детский смех звенит в саду и у реки. А теплыми летними ночами по саду тихо бродит немая Радка Куновская.

Сын Христо Гарванова сызмальства работал в карьерах у Куновских — отец отдал его в подмастерья. По пыльным дорогам скрипели запряженные волами телеги, нагруженные мрамором и известняком, за ними следом шли годы. В сшитой из лоскута, заштопанной торбе таскал с собой Иван бедняцкий свой кусок хлеба и горькую науку. Босые его ноги, израненные острым камнем, уверенно шлепали по прохладному полу училищного коридора.

Так и время бежало — из училища в карьер, из карьера в училище. Шагая каждый день туда и обратно по этому пути, Иван иногда останавливался перевести дух перед желтого цвета домом Куновских, его три балкона нависали над шумной корчмой и пыльными верхушками шелковиц, что росли на улице. А за железными воротами с двумя львами, от которых веяло ледяным холодом, на широкой асфальтовой аллее, обсаженной гвоздиками и крупными хризантемами, одетая в белое платье, обутая в белые чулочки и белые туфельки, с белыми лентами в волосах, играла девочка — она то изображала даму, то подбрасывала большой резиновый мяч, то брала на руки и обнимала пушистого желтого кота. Иван осторожно протискивался сквозь решетку меж тяжелыми холодными гривами львов и радостно глядел на белую девочку. В эти мгновения сердце в груди у него трепетало, как маленький голубок, жизнь тонула в едкой пыли карьеров, в тяжелых ударах каменотесных молотков, комариное эхо «та-а-у-у, та-а-у-у…» от стальных ударов звучало, как песнь матери, и он видел сны наяву… Но рядом с белой девочкой вдруг возникала какая-то ведьма, она хватала прут — и била его по лицу!

— Убирайся прочь, цыган вонючий! — верещала ведьма и снова пыталась стегануть его, но он увертывался, и прут хлестал по львиным гривам.

Однажды ведьмы в саду не оказалось, и белая девочка подошла к железным воротам. Она была так близко, что Иван протянул руку и хотел погладить ее, но она сердито отпрянула назад:

— Ты цыган!

Иван будто проснулся от светлого сна и как можно более взрослым голосом ответил:

— Нет, я не цыган!

— А почему же ты такой черный?

— А я из Гарвановых…[1]

— А, так ты ворон, ворон!..

Оба рассмеялись и смеялись долго, пока с балкона не увидала их ведьма и не выскочила в сад. Она снова схватила неведомо откуда взявшийся гибкий прут, но белая девочка остановила ее:

— Он не цыган! Ты обманула меня!

— Это кто же тебе сказал, Радка?

— Он! Он — ворон! — И Радка засмеялась.