Дни, что нас сближают

Надо было торопиться, пока поп не завершил обряда, пока еще ходил вдалеке от могилы к могиле. Бойко заметил в кустарнике человека, за плетнем — еще двоих, значит, правда, слева можно прокрасться незамеченным. Они, конечно, наблюдают за матерями и за ним. Есть ли у них бинокль? Пора, пора, мысленно подстегнул он себя, но ноги не двигались. Наконец пригнулся и вошел в кустарник, осторожно раздвинув лозу. И тут же остановился: невозможно было не оглянуться. Матери все еще стояли и смотрели одна на другую. Он увидел, как в их глазах вспыхнула тяжелая обоюдная вражда, как бессмысленная, неизбывная злоба снова стала охватывать женщин, и если бы одна из них сделала хоть шаг, жилистые старческие руки другой впились бы ей в горло. Но уже через мгновение одна горестно вздохнула, вздохнула и другая, может быть, перед глазами каждой пронеслась вся ее жизнь, теперь опустошенная, и это с новой силой всколыхнуло незатухающую боль, глаза видели одни лишь пепелища и кровь, черный прах, и ничего больше. Обе матери упали на колени в дорожную пыль, склонились в земном поклоне. Не примирятся они, он видел это, до гробовой доски будет стоять между ними ненависть их сыновей, но — и это он тоже видел — одна мать прощала другую, прощала свершенное погибшими детьми, потому что сами-то матери никогда не натравливали детей своих на других детей. Не думала не гадала мать полицейского, что память о сыне натолкнется в ее душе на непреодолимую преграду. А может быть, истоком ее мук был подсознательный страх, в котором она сама себе боялась признаться, страх того, что смерть ее сына станет для людей символом избавления от кошмара теперешней жизни…

Он уходил все дальше, а за спиной раздавались тоскливые вопли матери полицейского и горестно-певучие причитания матери партизана.

Они оплакивали дороги, на которых ветром замело следы их сыновей, оплакивали пути, которые куда-то ведут, но никуда не приводят. Одинаково безмерной была их скорбь, но разной боязнь, будут ли помнить их сыновей. Убитые горем, согбенные, в черных платках с распущенными концами, они походили на черных птиц, что-то выклевывающих в обильно орошенной слезами, спекшейся от страданий земле.

Бойко долго пробирался через кустарник, пригнувшись, сторожко, потому что все еще не вышел из зоны возможного обстрела, и, наконец, когда стало безопаснее, обернулся еще раз. Матери все стояли под палящим солнцем, склонившись друг к дружке под гнетом своей муки, а над округой разносился натужный колокольный звон. Был день поминовения…

Перевод Л. Хитровой.

Добри Жотев СЛЕД ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Симеону Султанову

Стрелка переместилась в красное поле: двигатель перегрелся. Нужно было долить воды в радиатор, но деревенька осталась позади. У самой вершины сиротливо стоял домик. Там наверняка найдется вода, подумал я и стал подниматься в гору. Тропинка привела к ледяному горному ключу. Напился я, наполнил небольшой бидон и собрался было в обратный путь, но тут из домика вышел старик и окликнул меня:

— Ты, милок, чай не здешний?

— Здешний, но только в местах этих еще не бывал.

— Да нет, видать, не здешний, иначе мимо меня не прошел бы. Наши парни, где б ни бродили, в хибарке моей обязательно устроят привал. Глянь-ка, какая она никудышная, но для этого дела годится. Не успел из леса выйти, а домик — вот он, прямо перед тобой. Отсюда вся деревня в ложбине видна. Случись что, ступил на опушку — и уже у меня. Да, гостей у меня всегда хватает. Кому ломоть хлеба, кому кусок брынзы, кому просто погреться. Не думай, что я в горах партизанил, нет. Так, придут ребятки, еле на ногах держатся, голодные. Как быть? — не прогонишь. Дед Илия готов в своей человечности поклясться. И ты, милок, знай, человечность — дело святое. Скажу про себя: от всего другого могу отмахнуться, а от этой дьявольской напасти не могу. Что случись — я и в огонь полезу. Сызмальства это у меня, видать, на роду написано. Некоторые из ребят, что сюда приходили, погибли, другие живы-здоровы. Лишь один то ли жив, то ли убит — не знаю. Он мне больше всех по душе пришелся. Как увидел тебя, подумал, что это он.

— Обознался, дедушка, — сказал я и пожалел, что я не тот парень, потому что глаза старика повлажнели. — А кто он такой?

Старик вздохнул:

— Скажу тебе, не парень был, а чудо!.. Раз ночью слышу — стучат. Вылез я из-под одеяла, зажег керосиновую лампу и отодвинул засов.

— Добрый вечер, дедушка, — говорит кто-то.

Разберешь разве в темноте, кто таков? Подумал-подумал да и посторонился, чтоб дать пройти. Смотрю на него — годков двадцать. За спиной рюкзак, по бокам гранаты и револьвер. А тощий-то, тощий — ну прямо отшельник. Глазам своим не поверил, когда увидел, как он тащит рюкзак этот, да еще туристские ботинки на ногах. Я раньше его не встречал, не по себе мне что-то стало, я как бы смехом и говорю:

— Ты сейчас, милок, приканчивать меня будешь или погодишь чуток?

Парень сел на табуретку и рассмеялся через силу: