Дни, что нас сближают

Гошо чуть не обозвал их в сердцах бюрократами, хлопнул дверью и постучал в другую комнату. Там двое мужчин что-то считали на электронных машинках и поначалу не обратили внимания на его вопрос (оглохли, что ли!), а потом один из них, не отводя глаз от машинки, спросил, зачем ему Сергиев. Нужен по важному делу. Когда вернется, это никому не известно, ответил тот же тип и поглядел на Гошо с ехидцей. Его дело ходить — и по верхам, и по низам, для того у него и «волга» и джип, он в кабинете редко задерживается, если очень нужен — подождите, а лучше всего приходите завтра, только пораньше… Что женщины, что мужчины — заладили одно и то же. Удовольствие им человека гонять! Гошо вытер пот со лба (от напряжения вспотел даже), вышел в коридор и остановился удрученный. Черт-те что, застопорилось все, и так глупо! К трем дням колебаний добавляется четвертый, и еще неизвестно, застанет ли он Сергиева завтра. У Гошо было такое чувство, будто его обхамили в магазине. В душе что-то надломилось, и все теперь в этом городке стало немилым, неинтересным. Дожидаясь автобуса, он даже не взглянул на залитое солнцем внушительное здание комплекса. Н-да, история…

На лице матери, открывшей дверь, он увидел боязливое ожидание: ну как? Все по-старому, ответил Гошо, председателя не было, завтра поеду пораньше, но неизвестно, застану ли. У человека работа, будет он каждого дожидаться! Швырнул зеленую папку и растянулся на диване, уставившись в потолок. Потерпи, сынок, подошла мать, завтра поедешь пораньше, так застанешь… Хоть бы застать, думал Гошо с тягостным чувством: еще целый день жить с этой грязью в душе. Застал бы сегодня — и все было бы уже позади…

На другой день, вскочив в пять тридцать, едва звякнул будильник, он, поеживаясь от утреннего холода, заспешил к трамвайной остановке; из автобуса вышел в семь сорок пять. Он был охвачен одним-единственным желанием: застать Сергиева, но увидев в длинной утренней тени, отбрасываемой зданием комплекса, «волгу» и джип, остановился — ноги обмякли, захотелось бежать. Тревоги вчерашнего дня показались смешными: страшное начнется сейчас, сегодня-то Сергиев здесь! Да, он здесь, и он сейчас один. Конечно, не потому, что ждет его, но и  е г о  примет. По лестнице Гошо чуть ли не бежал: очень хотелось еще подумать, взвесить, и он не был уверен, что не повернет назад, если хоть секунду помедлит. Еще ступенька, еще, и вот он — коридор с дорожкой из козьей шерсти, вот она — обитая дверь. Гошо облизал сухие губы, постучал и, не дождавшись разрешения, вошел.

Сергиев сидел за столом. В куртке из натуральной кожи, осанка прямая. Как и в прошлый раз, он походил на офицера в отставке или на западного менеджера. Перед ним лежала стопка бумаг, он быстро читал и подписывал. На миг оторвавшись от них, взглянул на Гошо (опять на уровне груди):

— Что у тебя? — Но тут же узнал: — А, ты…

— Я, — почти шепотом произнес Гошо. Продолжая читать и подписывать, Сергиев спокойно спросил:

— Что долго не шел?

— Да я… — Но Сергиев снова уткнулся в бумаги.

— Ах ты! — вдруг с досадой воскликнул он, но это относилось не к Гошо, а к самому Сергиеву или еще к кому-то другому, подписавшему документ. — Пять тонн дополнительно! По чужой спине и сто палок не больно! Каждый, Гошо, хочет получать, давать — никто. Тебя ведь Гошо зовут?

Гошо кивает, понемногу приходя в себя. Дело, однако, не в нем, а в ком-то другом, который хочет получить все, сам ничего не давая. Щемящая нотка страха и надежды снова, как в первый день, трепетно зазвучала в душе: хоть бы уладилось наконец!

Сергиев отбрасывает письмо за письмом, накладывая резолюции, что-то бормоча, иногда слышится ясно: да, каждому бы получать, давать — охотников нет. Гошо переминается с ноги на ногу, стопа писем немалая, а сесть его не пригласили. Стоит, смотрит, как работает Сергиев, энергичный, подтянутый, в куртке из натуральной кожи.

— Так почему, говоришь, не шел? — спрашивает Сергиев, заканчивая разбор почты. Гошо снова мямлит:

— Потому что… вот, вчера приходил, а вас не было.

Письма сложены ровно, аккуратно, может, и не бывший офицер, но аккуратности ему не занимать. Нажал кнопку где-то под крышкой стола, и в кабинет вошла женщина, одна из тех, с кем Гошо вчера разговаривал; председатель передал ей бумаги, и она вышла, а Сергиев внимательно оглядел Гошо:

— Так что ты надумал?

Вздрогнув, Гошо попытался выдавить из себя какие-то слова, не понимая, сердятся на него или нет, а если сердятся, то за что. Но говорить ничего не потребовалось. Сергиев протянул руку к зеленой папке, мол, давай документы, поглядим, кто ты и что ты. В бесстрастном голосе ни доброты, ни неприязни. Гошо протянул папку, совладав с новым приступом страха.

— Так, значит, надумал? — То ли осуждает, то ли нет… Странный все-таки человек!