Дни, что нас сближают

— Аист — это другое, — смутился он, — а может, и нет, хотя…

Их обступили представители городского Совета, и разговор оборвался. А на улице были сумерки, теплый ветер сорвал натянутую на лица маску официальности, над древней крепостью висел луч прожектора… Или то было сияние сошедших вниз звезд? Леса шелестели тихо, ритмично, как волны…

В суматохе, пока все шли в ресторан на банкет, Васко успел сунуть Александрову его последнюю книгу, которую наверняка разыскал сегодня в магазине. Пришлось придумывать автограф. Писатель вынул ручку, встал под фонарь и, обливаясь потом, старался найти не банальные, но и не претенциозные слова. Давно вертелась у него в голове мысль исследовать автографы какого-нибудь писателя, которые говорили б о нем не меньше, чем его произведения. Наконец он написал:

«Будущему писателю Васко в минуту искренности и самоотречения».

Журналист поглядел на размашистую подпись, улыбнулся и сказал:

— Наверное, это прозвучит странно и нескромно, но у меня иногда действительно появляется надежда написать хорошую книгу.

…На банкете художник быстро напился. Похоже было, что он пил нечасто, алкоголя не переносил и не умел себя контролировать. Он водил по залу осоловелыми глазами и длинно, подробно рассказывал о своих гениальных замыслах. Потом, заметив, что Вера и Васко ушли, впал в безысходную меланхолию, но время от времени гейзерчики клокотавшей в нем ненависти вырывались наружу, и такой злобы полны были его порой метко попадавшие в цель замечания о коллегах художниках и о других людях искусства, что присутствующие совсем растерялись и уже не смели называть ничьих имен. Банкет кончился, как поминки.

В гостинице на лестнице Александрову пришлось поддерживать художника — тот обхватил его за шею и пьяным голосом бормотал:

— Ты один меня понимаешь… ты им показал… этим… всяким… тутошним… кто я такой! Ты им открыл глаза!

Наверное, он бы расплакался, если б Александров не поторопился съязвить (впрочем, язвительности его художник в тот момент уловить не мог):

— Не так уж плохо, если хоть один человек тебя понимает! А толпа — она никогда гениев не ценила.

Коларов поднял на него глаза. Он медленно переваривал услышанное, да, видно, так и не смог переварить, а потом вдруг брякнул:

— Сучка! Обещала прийти вчера вечером. Прижимается, ластится, кажется, она уже твоя, а в самый последний момент раз — и убежала… Стерва! Самого худшего образца. Такие сперва обнадежат, а потом обманывают. Эх, чтоб им пропасть!

С такими жалобами, обвинениями и ругательствами на устах он, едва коснувшись подушки, заснул и тотчас же захрапел. Александров, склонившись над ним, трясся от смеха. Он разглядывал лицо Коларова: с закрытыми глазами, обвисшими скулами, дряблое, желтовато-бледное, оно казалось совсем старым. Ничего удивительного: Коларов был его ровесник — приближался к шестидесяти…

Осторожно прикрыв за собой дверь, Александров отправился прогуляться. У окошка администратора он остановился, собрался уже наклониться, чтобы предупредить насчет своего друга, но не стал: а зачем, собственно? Коларов проспится и даже не вспомнит этот вечер, станет снова бодрым, самоуверенным Коларовым, вот только голова, может, немного поболит.

Площадь перед гостиницей была тиха и безлюдна и напоминала дно пруда с застоявшейся зеленоватой водой. Но и сюда доносились из старого города отзвуки ярмарочного шума. Александров шел навстречу ему. Овеваемый прохладным ветерком, петлял он по узким улочкам, и хотя за целый день он ни на минуту не остался один, ему все еще нужны были люди, чтобы не задумываться, не анализировать, не терзаться догадками, которые кружили вокруг него, жалили бесчисленными вопросами. Он гнал их от себя и верил, что займется ими потом, в спокойствии, за светлой дымкой минувшей боли.

На ярмарке, словно рождественские елки, блестели всевозможными побрякушками палатки и лотки, а в конце ее вертелось неизменное венское колесо. Из двух павильонов «пиво — шкара» доносился запах жареного мяса, слышались громкие голоса припозднившихся посетителей. Людей на ярмарке осталось совсем немного, они ходили между лотками, но больше смотрели, чем покупали. Продавцы с равнодушными, помертвелыми от сильного света лицами уже начали убирать свой товар. Не было больше ни праздничной кутерьмы, ни карнавального веселья. Александров бродил, останавливаясь перед каждой палаткой, раздумывая, не купить ли какую-нибудь побрякушку, дабы увековечить свое пребывание в этом городке, когда вдруг услышал знакомую песню и, ведомый ею, отыскал человека с обезьянкой. Вокруг него стояли несколько человек, но вскоре один за другим они ушли, и писатель остался единственным зрителем. Дождавшись паузы, во время которой зверек отдыхал, он спросил:

— Ну и как идут делишки?

Человечек едва ли его узнал, к тому же он был очень утомлен, однако профессия приучила его быть любезным, и он весь обратился в словоохотливость:

— Идут, как не идти! Ведь Стефания у меня — чудо из чудес! Мы с ней исполняем номера мирового класса!