Дни, что нас сближают

Сердце матери остановилось в пятидесятом году, а в пятьдесят третьем и бай Йордан скрестил на груди руки, которые всю его жизнь строчили голенища и приколачивали подметки, чтобы прокормить и вывести в люди сыновей. Горан вздохнул, покосился на острый профиль брата, высеченный в густом раскаленном воздухе. Куда это он меня везет? Пот катил с него градом, грузное тело изнывала в распаренной синтетике. Горан вынул еще одну сигарету, вспомнил, что Игнат не курит, не пьет, и тут же вновь почувствовал озлобление против брата, против его безумной гордости, нечеловеческой выносливости, против жестокого его молчания там, в приморском городе, где он потом поселился. «Ты хоть раз побывал здесь за эти годы?» — спросил его сегодня утром Горан. «Ни разу», — нехотя, через плечо бросил Игнат. В том приморском городе Игнат похоронил своего первого ребенка, девочку, второму — мальчику — сейчас уже шел одиннадцатый… Двери передо мной захлопывал! — все больше распалялся Горан, вспоминая бесчисленные свои попытки свидеться с братом, поговорить, — что было, то было, в конце концов. Но дверь Игнатова дома или вообще не отворялась на его стук, или захлопывалась перед самым носом. И никогда ни слова. Игнат молчал, смотрел сквозь него пустым, ничего не выражающим взглядом. Несколько раз Горан видел его жену, Здравку: то в проеме захлопывающейся двери, то за витриной магазина тканей, где она работала, но поговорить с ней ему так и не удалось. Здравка тоже молчала, в ее глазах Горан видел лишь гордость и раздражение. Что же это, член партии, а с родным братом мужа, деверем своим, даже говорить не желает. Однажды он остановил ее на улице — дождался, пока магазин закроют. Здравка сощурила глаза — вот-вот бросится — и прошипела: «Пустите! Я вас не знаю!» — «Но я же Горан, брат Игната…» — сам удивляясь своему умоляющему тону, пробормотал он. «У моего мужа нет братьев, никого у него нет», — отрезала Здравка. «Постой, Здравка, не уходи так. Мы же все-таки не чужие, родня как-никак…» Но она уже торопливо бежала прочь, прохожие оглядывались на них. Вместе с ругательством Горан проглотил охватившее его бешенство и заполнившую рот слюну, махнул рукой и ушел. Сколько раз бывал он у директора предприятия, где работал Игнат, чокался сливовицей с ним и с бай Димо, секретарем парторганизации, добродушным пожилым человеком с усами под Георгия Димитрова, а толку чуть: «Работает человек, молчит себе, честен до невероятности — имеет дело с дефицитными материалами, и никаких комбинаций, и вообще все у него в ажуре». «В ажуре-то в ажуре, — мычал Горан, — я о другом. Что он за человек, что говорит?» И вздыхал, размякнув — немного от ракии и много от слабости перед силой родовой крови. «Нет, — покачивал головой бай Димо, часто мигая светлыми ресницами — стеснялся начальства, — ничего лишнего не говорит, только по делу. Иногда, правда, улыбнется, только разве ж то улыбка…» И бай Димо, испугавшись, не брякнул ли он чего лишнего, смущенно оглядывался на директора. Тот, откашлявшись, подхватывал официальным тоном: «Нет никаких оснований для беспокойства, товарищ гене… — улыбался, сверкал золотым зубом. — Семья у него хорошая, жена, знаете, наш человек, была делегатом окружной партконференции. Орден труда имеет, золотой. — Директор вздыхал, опускал под очками бесцветные глаза. — Любит она его, — он, казалось, удивлялся собственным словам, — из-за него кому хочешь глаза выцарапает. Живут скромно, бережливо, на машину откладывают, а зайди к ним — чистота, порядок, все на своем месте, телевизор, книжный шкаф, и, главное, книги эти читают, не то, что другие…» Зайди… повторял про себя Горан слова директора. Сколько уж раз заходил. Выгоняют…

— Куда ты все-таки меня везешь? — словно пот со лба, стряхнул Горан свои мысли.

— На Гайдуцкую поляну, — ответил Игнат, не отводя от дороги взгляда.