Дни гнева

Внизу он натолкнулся на Фину, прибежавшую на шум. Старик грубо оттолкнул ее. «Все, Фина, хватит: кончились ваши плутни, вранье да пакости. И служба твоя здесь кончилась. Ты мне больше не нужна, на что ты годишься, раз не уследила за Камиллой, как тебе было велено, пустила ее шляться где попало. Теперь я сам возьмусь за нее, научу мерзавку уму-разуму! А ты собирай свой хлам да проваливай. Хочешь, к сыну, хочешь, к дочке, дело твое, только чтоб я тебя больше не видел. Не желаю никого видеть». Как Фина ни плакала, как ни умоляла, как ни оправдывалась, Амбруаз остался непреклонен. Заставил ее тут же, не медля, сложить вещи, вытурил из закутка на кухне, где она ютилась, и с позором вытолкал со двора. «Пошла прочь и не вздумай возвращаться! — кричал он. — Никогда! Пусть только кто-нибудь попробует ко мне сунуться или вообще показаться поблизости!» Он вернулся в дом, поднялся на чердак и, освободив один угол, положил там соломенный матрас, бросил на него простыню с одеялом, поставил таз, кувшин с водой, ведро. Потом укрепил дверь, проделал в ней глазок, заткнул паклей щели в потолке, притащил старую ножную грелку и керосиновую лампу. Новое жилище для Камиллы было готово. Амбруаз спустился вниз.

Камилла больше не кричала, не колотила в дверь. Но Амбруаз знал: это вовсе не значило, что она смирилась. Он приоткрыл дверь и тут же заслонил проем своим телом. Камилла набросилась на него, как пойманный в ловушку зверь. Молча, стиснув зубы, обрушила на Амбруаза град ударов. Гнев удесятерил ее силы, но Амбруазу все было нипочем. Его сила была неизмеримо больше, мощнее. Стоя на пороге, он схватил Камиллу за волосы и оттянул назад ее голову. Камилла снова принялась кричать, от боли и бессилия. Так, за волосы, он оттащил ее на чердак. Швырнул внутрь и снова запер. Теперь она упрятана надежно. Задвинув щеколду, он приоткрыл глазок. Камилла стояла около постели, опустив руки и глядя в пол. Смеркалось. Сквозь мутное от пыли чердачное оконце пробивался слабый холодный свет. В изголовье постели дрожал красноватый язычок зажженной лампы, в грелке мерцали раскаленные угли. Только эти огоньки на полу и оживляли серый полумрак чердака. Все здесь было серо и тускло — от пыли, холода, тоски, пустоты, заброшенности и уныния. Два огонька были похожи на два чахлых цветка, что пробились на грязном полу. На две кровоточащие язвы посреди этой темницы под самой крышей. На две открытые раны у ног неподвижно застывшей Камиллы. Лицо ее было мертвенно-бледно, губы посинели от холода, пробиравшего до самого сердца. Она озирала блуждающим взглядом серую пустоту своей тюрьмы. Плечи ее дрожали. Амбруаз, приникнув к глазку, с бьющимся сердцем смотрел на нее. Жадно разглядывал тонкую, хрупкую фигурку, растерянную и горестно поникшую. Вот она, его Живинка, — спасена от Камиллы, избавлена от объятий Симона. Никто, кроме него, не будет больше на нее глядеть.

Внезапно выйдя из оцепенения, Камилла шагнула на середину тесного чердака и громко произнесла: «Если ты меня не выпустишь, я умру». Амбруаз молчал. «Умру, — повторила Камилла сдавленным голосом. — Умру…» — прошептала чуть слышно. Казалось, этот шепот исходил не из ее губ, а из дрожащих огненных цветков, красного и желтого. Доносился откуда-то издалека. И тогда Амбруаз вскричал безумным, молящим и ненавидящим голосом: «Умрешь! Да ты и так давно мертва, уж тридцать лет! И больше ты не можешь умереть. Наоборот, вернешься к жизни, воскреснешь. Уже воскресла. И будешь снова жить! Ты наконец вернулась! Я столько ждал тебя! Вернулась та, что умерла, такой же прекрасной, как в день своей смерти. Что ж, умирай, если хочешь! Умирай опять и опять — ты мертвая так хороша!» Он закрыл глазок и пошел по лестнице, продолжая разговаривать сам с собой. Камилла наконец прозрела, осознала все. Только теперь она поняла, что не гнев и не месть, а безумие руководило поступками деда. Он попросту сошел с ума. Безумие, о котором она никогда не подозревала, давно укоренилось и завладело им. Вся сила, глубина и безнадежность этого безумия открылись ей разом. Она задрожала, но дрожь тотчас оборвалась, словно пресеклось дыхание и застыла кровь. Безумие старика поразило ее собственную душу, ослепило молнией, сразило неожиданным ударом. Ворвалось в ее рассудок. Она снова огляделась: не на старом чердаке была она заточена, а в трясине этого внезапно проявившегося безумия. Серая пропыленная каморка, почерневшие балки, мутное оконце, наваленные повсюду груды хлама, завывающий под крышей ветер, отсыревшие стены, скрипучие доски пола и эта наглухо закрытая дверь с глазком — все это был лишь остов, каркас души безумного старика. Она почувствовала, что заточена внутри его черепа, как вросший в мозг осколок пули, как застарелая опухоль.

КЛИЧ «РУ-ЗЕ»