Дни гнева

Безумие не мешало Амбруазу Мопертюи действовать осознанно и успешно. Вернувшись из леса, он успел надежно запереть Камиллу, прогнать Фину, запретить всем доступ в свою цитадель. Оставалось только прогнать Бешеного Симона. Он должен был вот-вот явиться — подходило время кормить волов и чистить стойла.

Амбруаз поджидал Симона во дворе, перед хлевом. В руках у него была мотыга. Он выбрал в сарае самую острую, на самой длинной ручке, и теперь держал ее наперевес. Вот и Симон. Луизон-Перезвон предупредил его о ссоре, разгоревшейся в лесу. Симон шел спокойным, решительным шагом. Как только он приблизился, Мопертюи закричал, размахивая своим оружием: «Не смей входить! Ноги твоей больше не будет на моем дворе! Скотников в округе навалом — завтра же найму другого. А ты убирайся. Не только отсюда, но вообще из Лэ-о-Шен. Убирайся куда подальше. Ищи себе работу где знаешь, только не здесь. И девок порть где хочешь. А не уйдешь нынче к вечеру — позову полицию. Камилла несовершеннолетняя, ты на нее прав не имеешь. Я скажу, что ты взял ее силой. Упеку тебя на каторгу, ясно?» — «Не выйдет, — ответил Симон. — Камилла скажет правду, я ее не принуждал. И если я уйду, то только с нею вместе». — «Ах так? Перечить мне задумал? Да кто ты такой? Нищий, голодранец паршивый. Захочу — и тебя посадят в два счета. За мной сила, а ты никто! И потом, так и знай: не уйдешь до ночи, так я оставлю без работы и твоего мерзавца отца, и твоих паскудных братцев! Вышвырну вон! Всю семейку! И куда вы денетесь, где найдете работу, что будете жрать? Придется выметаться с вашего поганого Крайнего двора. Так что проваливай, да поживее, не то я сделаю, как сказал. Предупреждаю — так и будет!» Симон дрогнул. Полиции он не боялся, но, чтобы его родные, которым и без того приходится туго, обнищали вконец, этого он допустить не мог. Чтобы их прогнали из дома, с хутора и они искали хоть какую-нибудь работу, лишь бы не умереть с голоду, — ни за что! Симон очутился в ловушке, не успев схватиться с врагом. Старик выполнит угрозу, не моргнув глазом, ничто — ни жалость, ни совесть — не могло остановить его, когда в нем разгорались гнев и жажда мести. «Где Камилла?» — спросил он хрипло. «Там, где надо! Дома. Поумнела и сидит смирно. Поняла, что со мной шутки плохи. Со мной не потягаешься! Больше она меня не ослушается и из дома не выйдет. Можешь орать сколько влезет, она все равно не придет. Я ее, мерзавку, приструнил, а то ишь, надуть меня вздумала! Хватит вранья да паскудства! Кончено раз и навсегда! Так что убирайся и больше сюда не суйся. Иначе вся ваша орава — папаша, братцы, толстуха Версле да старая карга — пойдет по миру, выгоню ко всем чертям, останутся без работы и без крова. По миру пойдете, а о моих лесах можете забыть. Понял?»

Симон, обычно взвивавшийся по пустяку, стоял в двух шагах от старика, понурившись и опустив руки. Его трясло, но не от ярости, а от отчаяния. И сила его, и мужество оказались беспомощны. Он был вынужден сдаться перед угрозой Мопертюи, ничего другого не оставалось, и он мучился своей беспомощностью. Глухо, с дрожью в голосе, он спросил: «А Рузе… я хотел последний раз… можно я попрощаюсь… хоть с ним… позволь, я войду в хлев… только взгляну на Рузе». Вол Рузе был его любимым питомцем. У Симона отняли разом все, он был раздавлен, уничтожен, и ему захотелось опереться хоть на кого-нибудь. Захотелось сию же минуту обхватить любимца за шею, уткнуться в теплую шкуру, вдохнув родной, уютный запах, и дать волю обжигавшим щеки слезам. Но Амбруаз только ухмыльнулся, не опуская мотыги. «Да ты никак слюни распустил? Меня не разжалобишь! Когда втихаря гулял с Камиллой, тебе небось было наплевать и на меня, и на Рузе? Нечего, нечего, убирайся отсюда, не видать тебе больше ни Рузе, ни Камиллы. Я сам о них позабочусь. Обойдусь без тебя. Так что слезами можешь не обливаться. Не ровен час, захлебнешься. А меня только смех разбирает на тебя глядеть!»

Слезы обжигали не только щеки, они жгли Симону душу, прожигали плоть до самого сердца. А Амбруаз Мопертюи злобно смеялся, с каждым смешком выдыхая белесое облачко пара, как бы размывавшее его лицо. Симону вдруг показалось, что перед ним не человек, а какой-то злой дух, стоящий совсем рядом, но недосягаемый. Вся лесная нечисть вцепилась ему в душу. Клубы пара обволакивали злобно ухмылявшееся лицо старика и всю его грузную фигуру. Он словно растворялся в вечерней стуже, превращаясь в леденящий ночной ветер, безжалостно треплющий голые кусты, мертвой хваткой сжимающий деревья, камни, дороги, пронизывающий сны несчастных, которые, и уснув, не могут обрести отдыха, а лишь глубже погружаются в трясину безысходного горя, голода, нужды. Холод, терзающий бедняков, бередящий разбитые сердца.