Дни и годы[Из книги воспоминаний]

По ночам я в тесной комнатушке начал писать новый роман. На этот раз об алтайцах. «Сибирские огни» в то время находились в руках сибапповцев, а я состоял в организации пролетарско-колхозных писателей, но меня по-прежнему в редакции считали своим и даже напечатали фрагмент под названием «Первая весна». И тут же издательство выпустило его в переводе на алтайский язык.

Так в трудах, тревогах и заботах начиналась новая полоса нашей жизни. Нам светила звезда по имени Надежда.

* * *

Владимир Зазубрин любил называть журнал «Сибирские огни» костром на снегу. Свет от него, как от маяка, на всю Сибирь-матушку.

И со всех концов необъятного края спешили на огонек прозаики и поэты. Несли в охапках топливо. Кто что мог. Из лесов — дрова и щепки, из степей — кизяки.

Из Барнаула сразу же приехал Глеб Пушкарев, из Омска поспешил юный землепроходец Леонид Мартынов, за ним — Михаил Никитин и его жена Надежда Чертова. Из Красноярска на широких охотничьих лыжах, подбитых лосиным камусом, прикатил Михаил Ошаров. Из далекой глухомани прорвался к костру Николай Анов. Из Иркутска явилась целая дружина во главе с бывалым ссыльно-поселенцем Исааком Гольдбергом. С ним был и славный партизан Петр Петров, и пионерский затейник Иван Молчанов-Сибирский, и юный выходец из русско-бурятской среды Василий Непомнящих. Он принес лиственничные поленья, пахнущие, как и его стихи, лесной смолкой. С алтайских приисков пришагал длинноногий, молчаливый Максимилиан Кравков, чьи папки оказались переполненными золотыми самородками, которых ему хватит на несколько книг.

Было с кем познакомиться, даже подружиться возле зазубринского самовара. Но я сошелся первым делом с Васей Непомнящих. Нас свели вместе не только недавние крестьянские пути-дороги из деревни в город, но и нелегкая судьба: в Новосибирске мы оказались без крыши над головой. И все же мы жили надеждой не столько на счастливый поворот судьбы сколько на Литературный фонд. Этот заботливый дядя обещал со дня на день прислать нашему отделению пролетарско-колхозных писателей порожденные нэпом всемогущие червонцы, еще не успевшие отощать. И нам с Василием уже обещано:

— Будут червонцы — будут и квартиры. Потерпите, ребятки.

А чтобы не осаждали ежедневными, напоминаниями о своем тупике, нас отправили на поиски литературных дарований. На пароходе мы прибыли в пристанской городок, вольной россыпью деревянных домов сродни волостному селу. Одним боком городок прислонился к огромному синеватому камню. Вот он-то и дал ему имя — Камень-на-Оби. На запад от него расстилалась необъятная Кулундинская степь. Когда-то там колыхался серебристый ковыль да паслись табуны резвых куланов, похожих на жеребят. Русские и украинские переселенцы, распахивая степь, оттеснили куланов на юг, а название, данное кочевниками — Кулановая степь — сохранилось навсегда. В 1925 году по материалам Алтайского горного округа я написал очерк о последней дикой лошади, которую после многочасовой погони на сменных конях поймали первые засельщики, но приручить вольнолюбивую не сумели. Степь распахали, и на вековой целине стали собирать обильные урожаи белотурки, отменной пшеницы, ценнее которой мне не доводилось видать. Хлебопеки не знали лучшей муки, чем из того зерна. Белотурку продавали за границу. На макароны! В урожайные годы пароходы не успевали вывозить. В амбарах переполнились сусеки. Где хранить пшеничное золото? На помощь пришла фирма Хлебопродукт, прислала редкостного умельца. Тот возле самой пристани из сосновых бревен отгрохал громаднейший элеватор, каких не видывала Сибирь. И обошелся без единого гвоздя (их невозможно было достать), как обходились искусные поморские плотники при сооружении чудесных храмов в Кижах. Каменсккие патриоты с гордостью рассказывали: посмотрел умелец на законченный элеватор и сам удивился:

— Мастодонт отгрохал! Деревянный мастодонт!

Мы прошли в тени редкостного сооружения; запрокинув головы, подивились его высоте. Кто же построил такую махину?

— Инженер Кондратюк, — сказали нам патриоты. — На память нам и потомкам. Юрий Васильевич Кондратюк. Редкий человек!

Кондратюк, Кондратюк, — звенело в ушах. — Уж не тот ли, прозванный чудаком?

И вспомнилась мимолетная встреча. Мы втроем — Глеб Пушкарев, Михаил Ошаров и я — шли к центру Новосибирска и разговаривали и разговаривали о первых застройщиках незатейливых домов. Планировка привокзальных кварталов не совпадала с теми, которые примыкала к Красному (когда-то Николаевскому) проспекту. У конца Бурлинской нам придется отыскивать поворот на нынешнюю улицу Романова.

— Какая неразбериха в планировке! — упрекнул Ошаров первых засельщиков. — Тут скорее заблудишься, чем в тайге!

— Ничего, язык до проспекта доведет, — обнадежил Глеб Михайлович.

И вдруг откуда-то слева перед нами мелькнул довольно высокий человек в сером плаще, в помятой фуражке, видать, пропыленной дорожными ветрами. Он шел стремительно, словно боялся опоздать на важное свидание. Когда он скрылся за углом, Пушкарев с легкой улыбкой, прощающей непонятного чудака, посоветовал нам: