Дни яблок

— Некогда… — начинает она и глядит сперва в битую землю, затем в свой ящик. — Очень-очень давно… Была осада. К тому же зима. Один воин… — И она что-то ищет в свёртках. — Один воин был ранен. Тяжело, почти смертельно. И… и… и так случилось, что… Та, что любила его… Ей пришлось услышать плохую весть. Лучшие люди города… Осаждённого города… решились его выдать. Известный воин, считай символ… Добыча. Такая была цена — выкуп. Обещали снять осаду.

— Брехня, — замечаю я. — Всегда так делают. Потом врываются. Жгут. И кровь повсюду.

— Так и случилось, в конце концов… — женщина вздыхает. — Я… Ну, словом, та, любившая воина, успела его спрятать. Погрузила в сон…

— Под горой? — уточнил я.

— А откуда ты зна… — начала она. Потом смутилась, захлопнула ящик. — Да, — продолжила. — Нынче спит мой воин под горой, и раны затянулись. Но место скрыто. Скрыто… От меня. А всё она — его мать!

— Не отвлекайся, — попросил я.

Она похрустела пальцами. Помолчала. Долго помолчала. Гуси над нами жаловались ветру. «Ангелангелангел», — слышалось мне.

— Я вижу вашу встречу уже скоро. — сказала она наконец. — Вне ворот и в городе… Не забудь сказать ему: «Эфта любила, Эфта любит, Эфта будет любить. Остальное сон». Мы же всегда по разные стороны. Так решили до нас. Договорились… Ты не забудешь просьбу?

— Я слова твои передам, — ответил я быстро. — И возьму за это немного. Как уговорено — римскую руту.

… Небольшая пятипалая веточка, обёрнутая в холстину, переходит из рук в руки, затем ко мне в сумку.

— Сноси здоровый, — говорит Эфта и пробует улыбнуться. Безуспешно.

— А на незабудь хоть что-то, — шучу я.

Далеко над нами жалуются друг другу и всем, кто слышит их под тем солнцем, дикие гуси…. И колокол отвечает им словом «Путь»…

— Например, что? — спрашивает женщина. — Венок из зверобоя? Хорошо рассеивает чары.

— У костра плясать не буду, нет. Вечерами холодно, а после кашель гулкий… А от него опять зверобой. А вкус гадкий. Вот другое дело ключ, — отвечаю я развёрнуто.

— Значит, ключ… Уже был у тебя, есть и будет снова. К чему ещё? Возьми вербену. Смотри, какая, — и она принялась открывать ящик. — Шла, считала, искала, вынимала левой рукой, чтоб сердце чуяло, подносила к звёздам…

— Зарыла туда соты? — поинтересовался я.

— Гнездо осиное, — сказала Эфта. — Я ж собираю где! Пойми… Варяжская печера.

— Так, что там про ключ. От выхода, к примеру, — возвращаюсь к прежней теме я.

— Он там, где вход, — замечает она. — Смотри, какие есть ключи… Оборотный, — и она достаёт из недр ящика лохматый клубок.

— Там зуб? — уточняю я. — Он волчий? И куеючий? Зачем носить такое? Кинь.

— Есть покупатели, — улыбается она. — Кстати, с твоей стороны…

— Покажи тогда остальные, — прошу я. Игра захватила меня, к тому же здесь не холодно.

— Вот ещё ключи, смотри, — говорит Эфта. — Отпирают и запирают воду.

В ящике, в мраморной на вид и ощупь коробочке, лежат две сосульки с палец величиной.

— Отпирают воду, — повторяет Эфта.

— Если б горячую, — замечаю в ответ я.

— Тогда вот, — чуть улыбается Эфта и дает мне в руки кукушку из часов. Та растопыривает крылья прямо у меня на ладони. расшаркивается и говорит что-то быстро, тонко и по-немецки.

— Сказала: «Ключ от саксонского лета», — переводит Эфта.

— В следующий раз, — отвечаю я и возвращаю птичку владелице. — Тебе бы всё ха-ха, а мне кроме шуток. Достаточно и вербены. За красно дякую…

— Возьми ещё сон, — говорит она, — пусть будет тебе ключ. Слово сказано.

— Уговорила, — перекрикиваю зильничью стражу я. — Вот тебе душа вина. Тридцать лет держали в погребе. Для себя берёг… — И я отдал ей пузырёк.

— Будь по-твоему, — немного печально говорит Эфта и берёт спирт. Так договорились, задолго до нас.

— Увидимся, — прощаюсь я.

— Бывай, — откликается Эфта. И уходит. Из-под крышки её ящика трепещет хвостик синей ленточки, прощально…

Есть время, запретное для сбора трав. Как раз на Варнаву, в середине июня, по ним катается нечистая сила. Или в конце — смотря как считать нечисть…

Июнь ушёл, за ним пропало лето: травы срезаны, собраны, перетоплены, высушены, перегнаны и настоялись. Зильничи теперь раз в каждую неделю — до Михайлова дня.

Рынок и не думал пустеть, наоборот — с обеда нечеловеческого подобия прибавилось чуть ли не вдвое, да и всяких разных, вроде меня — на случай, на всякую пользу — было не меньше. Путь мне перешёл давешний старик. В руках у него была корзина, на голове сразу две шапки: ушанка, на ней шляпа. Фетровая.

— Зiлля взяв? — крикнул мне в лицо он.

— Глухих повезли! — проорал в ответ я.

— Бери соломку! — продолжил он и быстрым движением сунул что-то, похожее на маленький веник прямо мне в сумку.

— Вот дякую, аж пiдскакую, — в сердцах сказал я. И сделал шаг в сторону. Большой.

На том самом месте, где я сошёл с карусельки на Зильничи, теперь стояла палатка. Большая, довольно обтрёпанная. Когда-то ярко-жёлтая, нынче выгоревшая до грязно-белого, с полустёртой надписью над входом: «Шатро».

Очень неопрятный зазывала хватал за полы проходящих мимо, втираясь. Не минула напасть и меня.