Дни яблок

Две девочки-оборванки, в опорках на деревянном ходу и каких-то странных куртках, по виду перешитых из шинельки, прятали что-то в стену.

— Если заховать как следует, то не найдут. Никто не найдёт, — сказала девочка повыше, в очках и вязаной шапочке. Светлокосая.

— Даже Ада? — бойко переспросила пигалица в платке. — Она эту свою бирюзу сквозь стены видит.

— Это не ее, — сказала девочка постарше. — Но увидит, только если постарается, а это невозможно.

— А я, — возражала меньшая, — говорю, не увидит. Не найдёт никак… Не она найдёт, вот.

Они сунули какую-то жестянку в проём, приладили кирпич…

— Я сделала всё, как сказали, — таинственно заметила очкастая. — Раствор и гипс! Сейчас заквецаем, а потом сверху сажей и как не было ничего.

— Как секретик, — сказала пигалица.

Девочки похихикали и ушли… К ногам моим упало откуда-то яблоко, второе, ещё три покатились по хлипким доскам над разбитыми пролётами…

Вспыхнуло… Вспомнил, как обжёгся: школа не началась, но август. Двор пустой и пыльный — все разъехались, сижу один. Надоедает повешенный мальчик. Предлагаю игру — плачет. Маленький он… Нахожу стёклышко, дальше — проще простого: вырыть ямку, выстлать дно листом, а дальше — что соберёшь. Колёсико, цветок, фант, бусина, дохлый жук, спички, фольга — уложить красиво и стёклышком накрыть, а там землёй засыпать, разровнять и сверху — мох. Это секретик… Его можно показывать — и не за просто так. Следует платить пустяк. И за чужой секретик тоже. Можно дать пол-яблока, пуговицу или копейку. А ежели секретик разорить — то всё равно пустяк дать надо, а не дашь — секретик вглубь земли уйдёт и там потонет. Скоро сам я, пятнадцати лет от роду, стану секретиком… Останутся от меня мелочи, сны, воспоминания — немногое, как раз для ямки. Оплавленный осколок сна…

Яблоки упали вниз, в пустоту — одно за другим… и третьим.

Где-то там, в шахте чёрного хода, а может, и ниже, донные напольные часы пробили семь раз, потом похрипели и пробили ещё пять. И потом — два. И снова — семь.

Время посмертия текло и длилось вокруг меня и дома, подобное сияющей ленте. Почти зримое…

Я закрыл дверь и открыл её снова. Почему-то оказался на чердаке — сквозь выбитые окна в нос шибануло гарью. И холодным ветром, просто ледяным.

Внизу, на площади, было шумно. Стреляли и кричали. Где-то на Ленской звенел трамвай. Пахло гарью. Возле бывшей Биржи ревел грузовик, пытаясь преодолеть крутой подъём. А со двора доносилась ругань, какие-то крики, я прислушался: во дворе, кто-то кричал по-немецки, лаяли собаки…

Я увидел, как на чердак выбрались девочки, тоже две, но другие. Крупная, уже оформившаяся, короткостриженая девица и мелкая, худенькая черноглазая девочка в белом берете, очень, кстати, чистом…

— Не отстанут! — сказала старшая. — Не успеем до лаза добраться. Тут нам, Лялька, и капут с расстрелом…

Вслед девочкам на чердак явился немец. Настоящий. В форме. Злой и запыхавшийся. С ожогами на руке.

Я решил вмешаться, ведь явно что угодно — и правильно, раз я тут… Я снова открыл дверь, прямо перед девочками…

— Чего не спрятались, дуры? — сердито спросил я. — Облава же… Хотите в Яр, да?

— Почему не в армии? — сурово ответила старшая. — Ты сам кто?

— И что это за штаны такие, синие? — поинтересовалась младшая.

— И подстричься надо, — резюмировала старшая. — Парни с чёлкой — как конь!

— Ты сама как пень с глазами, — сообщил ей я и втолкнул в дверь. — Быстро наверх и не оглядывайтесь…

За моей спиной раздался топот деревянных подошв по железной лесенке.

Дверь я захлопнул, даже с грохотом. И стал просить кирпичи: спрятать железо, спрятать дерево, скрыть для смерти путь… Смилуйся, скудель — если вкратце.

Разъярённый, потный, весь в пыли и паутине, немец тем временем оказался у самой двери и двинул ногой в неё, затем плечом упёрся, пытаясь открыть… Но дверь перекосило или заклинило, или кирпичи прислушались всё же. Ведь глина помнит, глина знает, глина пребудет в воде и огне… Дверь не открывалась… И он собирался стрелять, зашарил по кобуре… достал оружие… Я услышал щелчок — и даже не стал ни о чём думать, я заступил собою дорогу, протянул руки к нему, к офицеру, привлекая внимание к себе.

— Мне за тебя! — крикнул я. — Авдала!

И он увидел меня, выстрелил… раз и другой. Но своего не добился… Лишь причинил ущерб. Мне. И судя по всему — смертельный.

… Бог дал мне, меланхолику, природу, подобную земле, — холодную, сухую. Присущи таким тёмный цвет волос, скупость, жадность, злоба, фальшь, малодушие, хитрость, робость, презрение к вопросам чести и женщинам. Повинны в этом всем Сатурн и осень. Знак мой — Скорпион, и месяц — ноябрь.

В ноябре я умер. В обычный день, холодный и ясный, с низким серым небом. Скрытое пеленой солнце следовало пути своему неохотно, но отчетливо. Всё шло привычным чередом, навстречу длинной ночи. Но было обидно почему-то, и тянуло печалью отовсюду, словно холодком из-под двери, дымом от сожжённых листьев, или плотным духом пережаренного кофе из воскресных окон. Грусть не отпускала… до конца. Или память. А может, просто: не простившись — не пора…