Дни между станциями

Отчего-то все это ассоциировалось у нее с потерянной ночью. Потерянной была та ночь в Сан-Франциско, когда она вышла из квартиры, едва поговорив с Джейсоном по телефону, и оставила младенца одного в постели. А дальше она помнила лишь, что глядела на залив, был день, солнце сияло над синей водой, и, сунув руку в карман, она нашла там использованный билет на самолет в Лос-Анджелес, туда и обратно. Потерянная ночь была первым, о чем она подумала, когда Жюль сказал: «П-п-п-прощай». Когда он умер во сне – как будто запоздавшая внезапная грудничковая смерть, сказал один врач, – Лорен поняла, что это смерть, которой он должен был умереть в ту ночь, когда она оставила его одного в постели и куда-то ушла. Ничто не могло поколебать ее убеждения, о котором она не могла рассказать Джейсону. И тогда она осталась одна, без Жюля, и большую часть времени без Джейсона и без кошек, а значит – без своего детства. Все это в конце концов отняло у нее волю к жизни. Воли к жизни в ней было так мало, что она страшилась заглянуть в себя и поискать хоть какое-нибудь желание; она была уверена, что найдет там только повод все завершить; у нее не хватало даже желания умереть. Она часами курила траву; к семи вечера, когда с моря приплывал туман, она вставала с постели и открывала окно; и, снова ложась в постель, она закрывала глаза, возможно, теряя сознание, а может быть, и нет – она не знала, сколько времени проходило каждый вечер, прежде чем она открывала глаза и видела, как серое облако клубится над ней в свете настольной лампы, расцветая пепельной розой и окутывая ее. Добавить марихуаны, добавить тумана, добавить вины – и вот она шаткими шагами отправлялась в паломничество в самую длинную потерянную ночь. Только пол в комнате, который, казалось, позванивал, нарушал сырую, тяжелую атмосферу мертвенности; в то время как все увядало и холодело, пол плыл под ней, как курящийся пруд, а все остальное было во тьме. Она часто смотрела в потолок, на стены, замечая, как пол словно освещает всю комнату, хотя она знала, что на самом деле никакого света нет. Светилось что-то под полом, и тогда она вспоминала, что там живет сосед.

Джейсон заинтересовался соседом, когда начал ходить по клубам. Иногда он брал Лорен с собой; чаще же уходил один и проводил ночь с другими. Лорен надоело липнуть к нему лишь затем, чтобы удержать его от измен. Она предпочитала понемногу умирать.

– Ты не поверишь, – как-то рано утром сказал ей Джейсон, вернувшись домой.

Она глядела на него в темноте, из глубины, из самой середины пепельной розы.

– Мужик под нами, с повязкой на глазу.

Она не помнила никакой повязки.

– Он заведует «Синим тангенсом».

Она кивнула.

– Я его все время там вижу, на лестнице за сценой. Вечером его увидал и говорю: ты, мол, здесь часто бываешь, а он говорит: я здешний директор.

Они оба ждали, пока он договорит.

– Ну, – наконец сказал он, – надо бы вместе сходить туда как-нибудь и познакомиться.

Он сказал это с едва различимым беспокойством в голосе. Лорен была озадачена. Она никогда не слыхивала беспокойства в голосе Джейсона. Но у нее в животе что-то шевельнулось, когда он это сказал. Его лицо было далеко, за лепестками. Она кивнула, и цветок закрылся.

На следующее утро она не была уверена, что вообще что-то слышала. Однако Джейсон снова заговорил об этом, и хотя в его голосе все еще звучала тревога, он, похоже, подавил ее, словно хотел от нее избавиться. Лорен молчаливо противилась этой затее. Так прошло несколько недель.

Джейсон отвел ее в «Синий тангенс» однажды вечером, спустя месяцы после того, как оставил ее в комнате одну. У клуба, вдоль Сансет-Стрип, тусовались подростки, выряженные в кожу и сталь. По улице проносились полицейские автомобили. Всюду был лязг металла, по темному помещению, как змеи, вились кабели. Девушки с обнаженной грудью, в кожаных жилетках, ходили по залу с подносами, полными бокалов, а в темных комнатах Лорен видела мужчин, прикрывавших лицо, когда кто-нибудь зажигал спичку. В воздухе витал запах текилы и бензина. Предводителем музыкантов, выступавших на сцене, была вокалистка, глядевшая на зрителей неживыми глазами, покрытая бисером газолинового пота; ее гармонично диссонирующий голос сочно, раскатисто отдавался в жарком воздухе, словно сама песня отсырела и разбухла. Видно было, как над сценой поднимаются испарения. То и дело зажигалась очередная спичка, так что казалось, будто клуб на грани пожара. В какой-то момент Джейсон сказал ей: «Вон» – и показал на лестницу за сценой.

Мужчина стоял на балконе со скрещенными на груди руками, постукивая черной туфлей на высоком каблуке отнюдь не в такт музыке. Порой он смахивал с левого глаза черную, как ночь, прядь. На правом глазу у него была черная повязка.

– Расскажи-ка про хозяина, – сказал Джейсон официантке.

Официантка взглянула на мужчину на балконе.

– Это не хозяин, – сказала она. – Это директор. Вы хотите с хозяином поговорить?

– Нет, – сказал Джейсон. – Меня интересует директор.

– Заказывать будете? – сказала официантка. – Ничего не знаю про директора. Никто ничего про него не знает.