Дни между станциями

Мишель приходил домой из клуба и заставал ее еще не спящей; если было электричество, у ее изголовья горела лампа, если нет – свеча. В постели она рискованно прикасалась к нему. Она проводила ладонями по его ногам, груди, животу, тянулась пальцами ниже, чтобы пощупать его, провести по нему туда-сюда одним пальцем. С того самого утра в Париже он оставался невинным. Он не знал, занимался ли любовью до того утра. Он не знал, бывали ли у него женщины в Париже, в Лос-Анджелесе – актрисы, или богема, или кликуши, встреченные в книжных лавках. Все прочие инстинкты вернулись к нему, когда он, не помня себя, очнулся в Париже, но стремление овладеть женщиной было понятно ему только с логической точки зрения. Желание не коснулось его напрямую, как коснулись голод и усталость. С того дня он ни разу не раздевался донага перед женщиной; его не устраивала такая уязвимость. Его не устраивала мысль о том, чтобы так много поставить на карту. Другими словами, он допускал вероятность, что у него никогда не было женщины. Другими словами, у человека, которым он сейчас являлся, вполне могло никогда и не быть женщины. Но теперь она так прикасалась к нему, удивляя саму себя, и он не только отзывался на ее прикосновения, но чувствовал, как сердце испускает темные зловещие чернила в его душу, словно каждый желудочек был щупальцем моллюска. Когда этот прилив подступал, он понимал, что способен почти на все.

Итак, дни заполонила черная, сочащаяся темнота – безумие, которое он вынужден был сдерживать, а оно грозилось извергнуться сперва из него, затем из их постели и вздуться на всю комнату, плескаясь в углах и напирая на окна. Он силился отвернуться от нее – ради нее же, не ради себя, – а она добивалась безумств; она изводила его руками, прижималась к нему, терлась грудью о его плечи, лаская его, пока кулаки его не белели – так сжимал он пружины под собой. Ей подумалось, что так она мстит Джейсону; тогда она вспомнила голос, заикавшийся у нее в утробе, и ей подумалось, что так она мстит Жюлю. Перед сном, когда закончилась тишина за окном, а с востока надвинулась первая из новых бурь, ей подумалось – причины было не понять, источник ее не вспомнить, – что так она мстит самому Мишелю.

Наутро они проснулись под черным небом. К полудню небо сменило цвет с черного на серый, затем сгустилось до коричневого, чтобы снова почернеть к закату. Первая буря длилась тридцать шесть часов; она пронеслась высоко над землей, всего лишь прошипев по крышам под далекий вой ветра. Буря утихла, полдень был неподвижен; к ночи налетела вторая. Она прошла ближе к земле, но, продлившись меньше первой, устроила жестокую бомбардировку – на следующее утро улицы превратились в песчаные просторы, у дверных проемов скопились покатые горки, а первые этажи почти похоронило. Мишель выглянул из окна спальни.

– Мне нужно в клуб, – сказал он.

– Сегодня в клубе никого не будет, – отозвалась Лорен.

– Все равно нужно сходить, – сказал он, – на всякий случай.

На лестнице с бульвара Паулина они наткнулись на такой крутой песчаный откос, что по нему было не спуститься, и им пришлось пойти в обход по одной из улиц, петлявших по склону. На заднем дворе клуба, рядом со служебным входом, дожидалась группа, записанная на вечер. Мишель сказал, что думает закрывать клуб. Вокалистка, блондинка с короткой стрижкой и кожаными браслетами на запястьях, запротестовала – они не могли себе позволить отказаться от такого важного концерта. Она попросила Мишеля подождать и хотя бы посмотреть, сколько придет народу. Мишель нехотя согласился – если придет разумное количество людей, он пустит группу на сцену. К закатному часу, когда песок на бульваре замерцал розовым светом и над океаном забрезжила синева, ни повара, ни бармена еще не было. Из офиса за сценой Мишелю видна была грозная черная туча на востоке, над пустыней перед Невадой. Мишель снова подумал, не закрыть ли клуб; он был уже уверен, что никто не придет. Прибрел один кассир. Лорен сидела в углу, отдыхая от приступов боли, взор ее блуждал за окном, как с ней часто случалось дома, в спальне. Иногда она крутила ручку радио, иногда за чем-нибудь вставала. В десять нас здесь уже не будет, сказал Мишель, если только не испортится погода, – тогда заночуем.