"Дни моей жизни" и другие воспоминания

…Кулисы были нам тогда — деревья парка,
Над нами вьющихся глицин спускалась арка,
У рампы яркие блестели светляки,
Оркестр невидимый был — майские жуки,
И трели соловья, и ветерка дыханье…
…Нам солнце и луна давали даром свет;
И был у нас Шекспир — да, сам Шекспир суфлером;
А пьесу дивную дала сыграть актерам
Любовь — любовь в семнадцать лет!

С этой грациозной, сентиментально-манерной вещицы он начал, а там пошли: «Принцесса Греза», «Сирано», «Орленок»…

Известный критик Эмиль Фаге отметил в Ростане «типичного романтика, чей романтизм берет свои истоки еще в романтизме 1630-х годов и проходит через романтизм 1830-х годов, чтобы стать тем, чем он есть».

Но, по-моему, разница между теми романтиками и Ростаном очень велика. И заключается она в том, что Ростан не был протестантом, не был смелым новатором, каким в свое время являлись Виньон, Ронсар, а впоследствии Мариво и Мюссе, пробивавшие брешь в стене многовекового холодного классицизма. Он «пришел на готовое», шел по проторенным путям и был скорее прекрасным стилизатором, модернизатором воскрешаемых им образов. «Осовременивал» те фигуры, которые в свое время были созданы французскими поэтами.

Помогало ему то, что он был прирожденным драматургом: сценичность его пьес говорила за себя. Какое разнообразие и живописность образов и положений! Какая пестрота лиц! Но, в сущности, он-то и был своим единственным героем. Все его герои — его временные друзья, выразители его мыслей: в них он олицетворял «свою радость, свою любовь и свои самые заветные мечты». Все они были похожи на него самого. И это не парадокс: храбрый Сирано и нерешительный Орленок, пылкий Жофруа и отрешенный от мира Рюдель, наивный Персике и умудренный Шантеклер — все они были выразителями его лиризма, его капризной и балованной души и постольку интересовали его, поскольку давали ему возможность «ронять из уст грозди жемчугов, букеты роз и расточительно рассыпать драгоценные камни поэзии».

Изящество и мастерство его версификации часто заменяли глубину мысли и чувства, поверхностный, но приятный идеализм ласкал вкус пресыщенной публики конца прошлого века, не беспокоя ее и не заставляя задумываться над «проклятыми вопросами». Все было так ясно, так благородно, так доступно всем, что зритель чувствовал себя в театре как в благоуханном зимнем саду, далеко от бурь и стужи действительной жизни.

Прекрасное — было многим не под силу, красивое — заменяло его гораздо удобнее.

И благодарная публика создала молодому автору оглушительный успех.

А с ним явились и сказочные гонорары, и академические пальмы.

Жизнь и обстановка его были похожи на сцену из романа или на пьесу из тех, какие я видала по субботам в Михайловском театре, где в Петербурге играла французская труппа.

Кругом него были старинные вещи, красивые ткани, цветы, изумительные наряды женщин. Все это он любил и ценил, во всем понимал толк. Обсуждал дамские туалеты; радовался, как маленький, найдя у антиквара какую-нибудь редкую фарфоровую безделку или старинный браслет.

Все это он любил не как Уайльд — с отвлеченностью одиночества, а непосредственно для жизни: фарфор — поставить в будуар любимой женщины, браслет — надеть на красивую женскую руку.

Он всем наслаждался конкретно и все стороны своей жизни поворачивал к солнцу.

Я помню, как я удивилась, когда вскоре после нашего знакомства он приехал ко мне на велосипеде в очень странном костюме: на нем была черная шелковая, совсем дамского покроя, блуза, с белым жабо, отороченным по краям голубой каемкой, черные до колен брюки, черные шелковые чулки, белые башмаки и шляпа канотье, белая с голубой лентой. Я так и ахнула. А он, в свою очередь, удивлялся мне, комически возмущался моей скромностью в одежде, белыми воротничками и называл меня «маленькой нигилисткой», усердно уговаривая переменить манеру одеваться.

Действительно, когда я в первый раз попала к ним на обед в своем черном платье, я поняла, как ему должно было казаться странным видеть молодую писательницу так одетой рядом с теми дамами, которых я застала у него. Все они были скорей похожи на какие-то произведения искусства, чем на обыкновенных женщин. Подгримированы, причесаны так, что ни один волосок не сдвигался с места. У нас подобных женщин я видела только на сцене, да и то редко, — больше в балете. Все дамы были очень сильно декольтированы. Как мне объяснили, в Париже принято обедать в платьях декольте, и женщина, не делающая этого, рискует прослыть уродом. Даже женщины за шестьдесят, и те следуют этому неписаному закону.