Дни моей жизни. Воспоминания.

Суворин был высокий, представительный старик с проницательными глазами и седой бородой патриарха... Он сочетал в себе черты русского самодура и европейского журналиста. Был очень умен, чутьем отличал, где "сенсация". С его мнением считались в правительственных сферах, и значение его в жизни русской общественности было огромно: значение отрицательное и вредное благодаря его выдающемуся таланту журналиста и уму, направленному против всего, чему раньше он поклонялся.

К людям вообще относился он с презрением старого авгура, думая, что деньги могут сделать все. В неподкупность он не верил -- как не верит в чужую добродетель женщина, изменяющая своему мужу... Богат он был очень. Газета приносила баснословный доход. Говорили, что к свадьбе своей дочери он подарил ей в приданое "кухарок" и "покойников", то есть доход с объявлений о них, и одно это составило колоссальную сумму.

Театр он любил страстно: говорил, что театр для него все равно, что для других табак или алкоголь, что он знает, что надо бы от него отказаться, да не может.

С Яворской у него сразу установился "вооруженный нейтралитет", впоследствии сменившийся даже враждебными действиями. Очень уж у них были разные взгляды.

В театре к ней хорошо относились только Буренин, которому совершенно было все равно, какие политические взгляды у интересной женщины, да еще П.П.Гнедич.

Гнедич в то время был довольно известный писатель, беллетрист и драматург. Родственник знаменитого переводчика "Илиады" поэта Гнедича, он принадлежал к старинному литературному роду. Сам был человек образованный, окончивший в свое время Академию художеств с серебряной медалью. Но карьере художника предпочел карьеру писателя. К тому времени, как я с ним познакомилась, это был человек лет сорока, невысокий, кругленький, с приятным лицом, выражавшим тонкий юмор, которым он, вероятно, обязан был своему украинскому происхождению. У него было уже несколько томиков изящных рассказов, из таких, о которых говорят: "У автора стакан невелик, но он пьет из своего стакана". Несколько его пьес -- поверхностных, легких, но умных и совершенно чуждых пошлости, -- шло на сценах Малого и Александринского театров, и из некоторых, например, из одноактной шутки "Женя", Савина создавала шедевры. Большим успехом пользовались его "Горящие письма", во вкусе Мюссе, а пьеса "На хуторе" выдержала несколько сот представлений. Кроме того, он перевел "Гамлета", очень много писал об искусстве и издал большой труд "История искусства".

Впоследствии он был управляющим труппой Александринского театра и написал еще много пьес, из которых наибольшим успехом пользовалась пьеса "Холопы", шедшая еще и в первые годы революции.

Писал он во французском духе, легко, живо и тонко, и читались его книги нарасхват. Он был необычайно корректный человек. Несмотря на то, что он состоял одним из директоров Суворинского театра, он не имел в нем фаворитки. Был одним из редких писателей, не носившихся со своим "я". С ним можно было разговаривать часами -- и ни звука не услышать о его литературных делах. Как говорят англичане, он не любил "толковать о своей лавочке". У него была прекрасная квартира на Сергиевской, где по воскресеньям собирались. Там всегда было многолюдно, непринужденно, хозяева радушны, и царило какое-то, я бы сказала, "умное оживление", шутливость, общий разговор, всё без натяжки. На одном из таких воскресений, между прочим, из шуток родилась знаменитая "Вампука" -- пародия на устарелую оперу.

Гнедич был со мной знаком еще по "Артисту", московскому журналу, где мы оба сотрудничали, и относился ко мне очень хорошо. Звал меня "кузиной", уверяя, что в наших писаниях есть что-то родственное. Мы с ним всегда поддерживали переписку. Я отдала в музей его остроумные письма, написанные то в стиле старославянском, то в духе XVII века, -- он любил такие шутки. Он был одним из немногих друзей наших в Суворинском театре. А друзья нам очень были там нужны: предстоял бенефис Яворской и "испытание огнем" отношения к ней петербургской публики.

Яворская решила ставить "Принцессу Грезу" Ростана в моем стихотворном переводе. Но обычная чуткость, очевидно, покинула Суворина. Пьеса ему не понравилась, и, когда Яворская заявила ему, что ставит ее в бенефис, он совсем взбеленился. Приходил на репетиции со своим неизменным посохом, стучал им об пол и громко из своей ложи восклицал на весь театр:

-- Какой-то дурак едет к какой-то дуре на каком-то дурацком корабле, а эти девчонки воображают, что Петербург от этого с ума от восторга сойдет!..

Конечно, видя нерасположение Суворина к этой пьесе, все остальные вторили ему: дирекция отказала в новых декорациях, в костюмах... Скептические улыбки, пожатия плечами -- вот все, что мы встречали в ответ на наши просьбы. Ставил пьесу тогдашний режиссер Суворинского театра Е.П.Карпов. Режиссер он был посредственный, но как "народник", которым считал себя, любил ставить пьесы Островского или Потехина и сам писал пьесы из народного быта. Поправлял актрису, сказавшую "мужей":

-- Мужей! Да разве так говорят?