Дни моей жизни. Воспоминания.

Невольно приходила на память знакомая, такая простая и добрая Москва, милые лица Саблина, Гольцева, Чехова... Московская восторженная молодежь, друзья-студенты в косоворотках и курсистки... Здесь -- среди малокровных петербуржанок и вылощенных гвардейцев -- друзей не было. Угрожающе выглядела ложа Мережковских, презиравших таких обыкновенных смертных, как мы...

Красов начал читать при полном молчании публики:

...Люблю -- и ответа не жду я,

Люблю -- и не жду поцелуя...

под красивый аккомпанемент арфы ("Каскад" Цабеля, удивительно подошедший к ритму стансов). Закончил:

Люблю мою Грезу прекрасную,

Принцессу мою светлоокую,

Мечту дорогую, неясную,

Далекую!..

Кончил. Оборвались звуки арфы. Пауза...

И вдруг в театре словно буря разразилась: рукоплескания, крики, вызовы... Обычно сдержанную петербургскую публику словно подменили.

Мы с Гнедичем недоуменно переглянулись.

-- Кузиночка! Да ведь это -- успех? -- сказал он. -- И еще до выхода бенефициантки!

В антракте в театре было волнение. Восхищались, поздравляли, везде был какой-то радостно-возбужденный говор -- публика уже не казалась мне ни чужой, ни враждебной, -- только из ложи Мережковских раздавались неодобрительные отзывы: "Стихи для шарманки..." и т.п. Услужливые знакомые спешили мне передавать эти отзывы, но мне было все равно (тем более, что я вполне понимала, что эти наивно-простые стихи не могли понравиться изысканным Мережковским). Я поспешила успокоить волновавшуюся не меньше моего бенефициантку.

Выход ее во втором акте довершил впечатление. Она была очень красива в этой роли: в венке из лилий, с распущенными золотыми волосами, почти до полу, совсем сказочная принцесса. Цветы, арфа... Спектакль прошел с успехом. Нас бесконечно вызывали, благодарили... Гнедич сиял, как будто это была его собственная пьеса. И даже сам Суворин поздравил нас с успехом.

-- Вот видите, Алексей Сергеевич, -- не удержалась я, чтобы не подразнить его: -- дурацкий-то корабль понравился!

-- Не ожидал, никак не ожидал, признаюсь! -- засмеялся он. -- Что делать? И на старуху бывает проруха!

Из театра все расходились, повторяя стансы. Мережковские оказались правы: стансы из "Принцессы Грезы" скоро стали популярны именно как доходчивый мотив шарманки... Пресыщенный Петербург так же кинулся на романтическую историю чистой любви в средневековой легенде, как в прошлом -- на изображение нищеты, отчаяния и смерти голодной Ганнеле.

Появились вальсы "Принцесса Греза", духи "Принцесса Греза", шоколад "Принцесса Греза", почтовая бумага с цитатами из "Принцессы Грезы". Издание пьесы разошлось так быстро, что вскоре в газетах стали появляться объявления: "Доставившему экземпляр "Принцессы Грезы" будет предложено такое-то вознаграждение". Я получала письма с благодарностью.

Суворин пожимал плечами. Часть прессы хвалила, часть была сдержанна, но публика безумствовала -- и Яворская торжествовала победу.

* * *

Третьей пьесой Ростана, которую я перевела для бенефиса Яворской, была "героическая комедия" "Сирано де Бержерак". Текст пьесы был получен в конце января, а бенефис назначен был на 10 февраля.

На перевод пьесы у меня было десять дней, а в ней пять актов в рифмованных стихах!

Я в это время, как обыкновенно, приезжая в Петербург, жила у Яворской. Там я и начала переводить пьесу. Но условия для работы были немыслимые: целый поток людей, телефонов, телеграмм, каких-то событий меня все время отрывал, и я решила перебраться в гостиницу.

Но случайно и там мое убежище открыли, и я поняла, что, оставаясь в Петербурге, не смогу выполнить взятого на себя обязательства вовремя. Недолго думая, я сложила свои пожитки и скрылась в Москву.

Так как я перед этим долго жила за границей (слушала лекции на филологическом факультете Лозаннского университета), то у меня в Москве квартиры не было. Я остановилась у приятельницы, но и там было шумно и людно, и я устроилась для работы у моего друга, Л.М.Родионова, которого я и все мои друзья звали "дядя Лева". Он, действительно, был для всех нас ласковым баловником-дядей.

Лев Михайлович не был ни знаменитостью, ни даже известностью, но он был настоящий, типичный интеллигент того времени. Человек лет сорока, кудрявящиеся, небрежно причесанные белокурые волосы, пенсне, добрые глаза -- лицо из тех, что носят на себе "клеймо порядочности": такому человеку все сразу можно сказать, всему поверить, что он скажет. Фигура плотная, крепко скроенная, -- страстный охотник, он и на медведя хаживал.