Дни моей жизни. Воспоминания.

Маргариту Николаевну я знаю с детских лет. Я любила ее, когда она была задумчивым, нежным ребенком, потом молоденькой девушкой, поэтической и глубокой. Жизнь на время разделила нас. Я уехала из Москвы, мы обе вышли замуж, и опять встретились молодыми женщинами, чтобы уже не расставаться. Мой муж полюбил М.Н. как сестру. Я полюбила сына М.Н. как своего -- и мы составили своеобразную семью, хоть и не связанную кровным родством, но более близкую, чем многие настоящие семьи. Жили мы всегда "напополам" -- то мы гостили у нее в Москве, то она у нас в Ленинграде. В дни революции мы с мужем уехали из Ленинграда в Москву, чтобы быть вместе с ней, и въехали в город в разгаре Октябрьских дней, так что даже не могли сразу попасть к ней в дом и остались на полдороге в Фурманном переулке у знакомых, так как по главным улицам уже не было ни проезда, ни прохода... Все главные события жизни -- как радостные, так и трагические -- мы переживали вместе, и, повторяю, не будь ее, я, вероятно, не вынесла бы потери мужа и наступившего одиночества.

С М.Н. у меня связывается столько воспоминаний, что не знаю даже, с чего начать, но хочется мне рассказать о тех днях, которые ушли безвозвратно и которые стоят того, чтобы их зарисовать.

При жизни Марии Николаевны, которую я с детских лет глубоко и горячо любила, она обычно часть лета проводила в небольшой усадьбе Калабриево, где жила Маргарита Николаевна с сыном и гостили родные, друзья и мы с мужем.

В то время "помещичья жизнь" уже уходила в область прошлого, маленькое Калабриево (родовое именьице мужа М.Н.) если и давало какой-нибудь доход, то разве управляющему -- хитрому деревенскому кулачку, -- а расходов требовало не меньше любой дачи. От своих коров покупалось масло в деревне, от своих лошадок ездили с ямщиками и т.п. Но уклад там -- особенно благодаря уцелевшим от старых времен няне, прежним навыкам и привычкам -- был такой, как будто мы жили во времена Аксакова. И там забывались Москва, и Петербург, и наши дела, и работы -- и мы временно чувствовали себя как бы в старинном романе...

Калабриево было бы идеальной декорацией для тургеневского "Фауста": именно тургеневский уголок. Небольшой белый дом, насчитывавший больше ста лет, утопавший в сирени, стоял на самом берегу реки, к которой прямо с балкона вела дорожка шагов в пятьдесят и спуск с лесенкой к купальне. На противоположном берегу расстилались поля, вправо виднелась высокая белая церковь старинного села Троица на Нерли. Кругом дома шел огромный сад со старыми кедрами, в которых жили белки, и великолепными серебристыми тополями, совсем розовыми на закате. Сад незаметно переходил в рощи -- сосновую, березовую, -- тянувшиеся по высокому берегу реки, а внизу все заросло белым кружевным тысячелистником, золотыми купальницами и мохнатыми камышами. В рощах были просветы, "комнаты", то просто лужайки густой душистой травы, то поля овса или ржи -- золотистые или голубоватые ковры. Позади дома был большой квадратный двор, тоже заросший густой травой и окруженный флигелями и службами кухня, баня, сараи, в которых хранилась, между прочим, карета екатерининских времен... Тут же были ворота -- въезд с большой дороги. Но езды было не очень много: до ближайшей железнодорожной станции считалось больше пятидесяти верст, до пароходной пристани уездного города Калязина -- двадцать. Протянется воз с сеном, проедет тарантас с бубенцами, редко -- кто-нибудь из Калязина или из соседнего имения, например, от Юрьевых, за семь верст: это уже событие.

Дом был невелик, но просторен и удобен. С антресолями, с комнатами, еще по старине носившими разные названия: угловая, токарная, красная, девичья... В окнах столовой, выходивших на террасу, вставлены были пестрые стекла: малиновые, лиловые, желтые, синие. Во время заката солнечные лучи падали как раз сквозь них и раскрашивали стоявшие на столе огромные букеты -- в мае белой сирени и ландышей, в июне ночных фиалок, в июле белых роз и Табаков, делая их фантастически пестрыми. Обстановка была старинная. В полосатой гостиной висели потемневшие картины, изображавшие бури и кораблекрушения, так не вязавшиеся с мирной атмосферой всего дома, словно их повесили нарочно как напоминание о житейских треволнениях... Алебастровые вазы стояли на колонках у стен. В столовой была копия "Мадонны" Рафаэля, писанная когда-то домашним живописцем, а в токарной -- портрет красивого человека в белом мундире екатерининских времен, это был Новосильцев, когда-то посол в Италии. Существовал рассказ, что, когда ему туда прислали план этого имения, он обратил внимание, что его очертания точно совпадают с очертаниями Калабрии, и послал распоряжение, чтобы имение называлось "Калабриево" -- оттуда это необычное название. В шкафах попадались книги XVIII века с засушенными среди страниц розами. В горках -- фарфоровые пастушки, веера, флакончики для духов, порт-букеты, давно вышедшие из употребления.