Дни моей жизни. Воспоминания.

   Бабушка и дедушка жили в маленьком домишке, теперь давно снесенном, на самом углу Крещатика около городского сада. Подъехала к дому... На подъезде висел замок, и во всем доме, очевидно, не было никого. Шел дождь, стало смеркаться. Я не знала, что делать. Наконец появился заспанный дворник и сказал, что "пан и пани ушли в городской сад на музыку". Отлегло! Я уж боялась, не уехали ли они из города. Сжалившись надо мной, он обещал пойти "пошукать их", а я села на его скамеечку в углублении ворот, чтобы спрятаться от дождя, и, поставив там же свою корзиночку, сидела, как Марий на развалинах Карфагена, обдумывая свое будущее.

   Через полчаса пришли дедушка и бабушка. Бабушка спросила меня, в чем дело и откуда я. Я смущенно объяснила:

   -- Папа уехал в Одессу жить и велел мне пока поехать к вам и пожить у вас.

   -- Уехал? В Одессу? Похоже на него! -- Бабушка подняла брови, пожевала губами и после паузы сказала: -- Ну что же поделать? Живи.

   Дедушка потихоньку, за ее спиной, ласково погладил меня, и я вошла за ними в их старомодный, мрачный дом. Меня устроили в кабинете у дедушки, на ужасно неудобном кожаном диване, с которого я все время скользила и сваливалась, не велели мне жечь свечу позже 10 часов, и началось мое житье у бабушки. Я на другой же день отправила папе письмо с просьбой прислать мне денег на переезд в Москву, который еще осложнялся тем, что у меня не было ничего зимнего. Я изо всего выросла, а пока я носила летнее, об этом никто не позаботился. Я же привыкла, что это делалось как-то само собой: или домоправительница наша купит мне ботинки, или тетушка вспомнит, что "Тане нужно пальто", -- сама я была странно равнодушна к нарядам. А в этом году все как-то необычно сложилось: папа уехал раньше, чем предполагалось, домоправительницы это лето уже не было, молодой бонне было только впору с детишками управиться, а я сама занималась перепиской с К. С. и стихами и очутилась вроде Стрекозы в басне, когда "Помертвело чисто поле..."

   Не знаю, чему приписать -- я и впоследствии никогда не могла добиться от отца, почему, -- но ни на это, ни на другие мои письма я ответа так и не получила. Очень возможно, что, увлеченный новым счастьем -- как он умел увлекаться, -- папа просто и не прочитывал моих писем.

   Так или иначе, был уже август, немногие мои знакомые жили по дачам или за границей, бывать у меня гимназическим товаркам бабушка не разрешала, и я проводила дни мои в тупом унынии, не зная, что мне делать. Вдобавок еврейский стол, где все готовят на гусином сале, тяжело и жирно, плохо действовал с непривычки на мое здоровье, и я спасалась только тем, что свирепая на вид и ворчливая бабушкина кухарка Марфа жалела меня и потихоньку кормила гречневой кашей, молоком и своей едой, ворча: "Дам я им православное дите всякой гадостью кормить..."

   Погода портилась, мне становилось холодно в моих легких платьях, казалось, что весь мир меня покинул... К маме я не хотела обращаться с просьбой, зная, что у нее всегда у самой туго и денег не хватает.

   Наконец приехала добродушная тетя Лиза. Узнав, что "девочку бросили", она сперва прослезилась, потом выбранилась, первым делом сделала мне шубку и шерстяное платье, а затем заставила бабушку, любимицей которой она была, дать мне сто рублей, сказав: "Не беспокойся: уж мы их с Левы получим!"

   И я, счастливая, благодарная и окрыленная, -- вырвалась... на волю, к счастью, к работе, к жизни -- словом, в Москву!

Москва

   Я приехала в Москву прямо к маме, которая приняла меня очень ласково и сердечно. Опять я очутилась с ней, с Аличкой (уже 11-летней девочкой, бойкой и хорошенькой) и няней, совершенно не изменившейся за нашу разлуку... Опять были маленькая квартирка, знакомый бюст Щепкина и выбранный Рубинштейном рояль. Только я-то была уже другая.

   Наши отношения с К.С. вошли в новую фазу... Вскоре после моего приезда в Москву мы увидались с ним -- у него, в его крохотной квартирке, где-то в церковном дворе одного из арбатских переулков. Его семья была еще в деревне, и видеться мы могли пока беспрепятственно. Но оба мы понимали, что это наши "последние часочки, останочные", как пелось в русской песне. Видеться тайно и обманом -- не хотели. И точно прощались друг с другом, хотя оставались в одном городе. Его крошечный кабинет, обставленный по-спартански, не считая его собственных скульптур и нескольких редких книг, несколько рисунков его друзей, озаренный осенним солнцем, пропитанный запахом "Свежего сена", сигары и букеты пестрых осенних цветов, что я приносила с собой, -- как я помню его! Сколько сладких и горьких минут пережито было в нем!